Никон спешит, но приглашает из разных мест
мастеров-строителей высокого уровня, «мудрых» в своем деле, «собирает, по
свидетельству жития, отовсюду зодчиа и каменосечца мудры».
Строили быстро, очевидно, в два лета, возможно, уже в
1423 году собор был закончен — «вскоре церковь прекрасну воздвиже». Внешне
Троицкий собор, белокаменный, одноглавый, с тремя алтарными выступалой, узкими
окнами, килевидными завершениями порталов и закомар, походил на московские
храмы тех лет. Был он украшен и поясом резьбы по белому камню. Но архитектуре
этого храма присущ ряд новых и смелых черт. Зодчие размышляли над тем, чтобы
увеличить поместительность сравнительно небольшого монастырского собора.
Заботило их лучшее освещение. В барабане они сделали необыкновенно большое
число широких окон. Внешняя красота белого со свинцовой крышей собора,
поставленного на краю обрыва горы Маковец, в окружении деревянных построек,
также не была забыта строителями. Они, по слову современника, создали храм,
который «отовсюду виден был, яко зерцало». «Его архитектура свидетельствует о
напряженности творческих исканий зодчих, тонкости их архитектурной мысли,
остроте и точности глаза, смелости композиционных приемов» (Н. Н. Воронин).
Живя в Андроникове монастыре, Андрей с Даниилом, как,
впрочем, и большинство москвичей, безусловно, знали о строительстве Троицкого
собора. Не исключено, что андрониковские монахи были у Троицы на первом празднике
Сергию 5 июля 1422 года, который совершался еще в деревянной церкви. Они могли
услышать о замысле построения нового храма.
Видимо, как только строительство было закончено, а
может быть, и раньше узнали Андрей с Даниилом о горячем желании Никона «при
себе», то есть при своей жизни, увидеть Троицкий собор украшенным живописью. И
настал вскоре час, когда они сами получили приглашение старого игумена «подписать»
собор. В житии Никона, написанном в XV веке известным писателем Пахомием
Сербом, рассказывается, как волновался он, «болезноваша духом», видя церковь
без должных икон и росписи, «тщашеся всяко и сим украсити ю (ее)». Это
«болезновение» вызвано было в значительной мере и тем, что сразу же после
дорогостоящего строительства в монастыре, судя по всему, не было достаточно
средств. Кое-кто из братии, более осторожные, противоречили Никону, «скудости
ради» предлагали повременить с художественными работами. Но в своем желании
Никон оставался «непреложен».
Благодаря Пахомию мы знаем теперь, что современникам
Рублева и людям следующего за ним поколения было ясно высокое качество
художественного украшения Троицкого собора, его «подписание чудное». Небольшой
рассказ краткой редакции жития содержит и загадочные слова, что Андрей с Даниилом
не просто приглашены Никоном, но «умолени быша». Это выражение открывает
биографу Рублева, что оба старца не были тогда, в 20-е годы XV века, троицкими
монахами В противном случае игумен не стал бы «умолять» своих монахов,
обязанных ему обетом послушания. Этот вывод не вызывает сомнений. Из слов
Пахомия, стоит лишь над ними задуматься, видны особые обстоятельства, почему
Никону хотелось, чтобы именно Андрей с Даниилом возглавили художественные
работы. Прежде всего для троицкого игумена представлялось важным, что это были
не только выдающиеся, лучшие современные живописцы, но и высокой жизни иноки:
«чюднии добродетельнии старцы и живописцы».
Более того, Никон не просто просил, но настойчиво
упрашивал Рублева, зная, что именно он, крупнейший, глубочайший художник того
времени, сможет сказать своим искусством достойное слово в память Сергию, его
делу.
По-видимому, в условие спешной работы входила
договоренность, что оба больших мастера возглавят работы, но при этом будут
наняты и другие художники. Согласно тому же житию Никона он «сбирает скоро
живописцы, мужи изрядны, зело всех превосходяши и в добродетелях совершени
Даниил именем и Андрей, спостник его и неких с ними». Эти «некие с ними»
составили дружину, и дружину многочисленную, при двух старцах.
Вряд ли иконы для собора могли начать писать до
окончания его строительства. Где-то не ранее 1423 года Андрей и Даниил
отправятся в путь.
Дорога на Радонеж им хорошо была знакома, ехать
пришлось не в первый раз. А из Радонежа, от наезженного большака надо брать
левее, чтобы попасть к Троице.
И эта дорога теперь немала и изрядно проторена. Давно
уже монастырь перестал быть глухой лесной обителью. Подъезжали они с юга, и с
горы над небольшой речкой, которую предстояло им переехать вброд, видна была
другая гора — Маковец с монастырскими деревянными постройками, что окружали
собор — единственное тогда каменное строение.
Если Андрей с Даниилом бывали здесь прежде и в ранние
годы игуменства Никона приняли в этой обители монашеское пострижение, многое
новое, чего не было прежде, бросалось им в глаза. Обжитой стала даже сама окружающая
монастырь местность. Поубавилось деревьев по склонам Маковца, разрослись
постройки посада — домов и мастерских разного работающего при обители
крестьянского и ремесленного люда. Изрядно прибавилось братии, а следовательно,
и келий. На монастырском дворе земля еще не обросла травой вокруг
новопостроенного собора. Чувствовались значительные изменения и в жизни здешних
обитателей.
Устав был все тем же строгим, но не осталось и следов
той первоначальной, отрешенной от всяких житейских благ нищеты, худых риз и
берестяных книг. Существовала немалая уже монастырская книжница: в особом,
положенном для них помещении, в холщовых и кожаных, натянутых на доски переплетах
разных размеров, застегнутые и незастегнутые, стояли, манили к себе книги. Были
среди них древнего происхождения, «отеческие». Но немало стояло и других, здесь
же у Троицы не только переписанных, но и созданных. И на первом месте среди них
— сочинения здешнего знаменитейшего писателя Епифания Премудрого, написанные им
жизнеописания Стефана Пермского и самого Сергия. Возможно, что хранилось тут
ходившее тогда в списках послание его к Кириллу с воспоминаниями о покойном уже
Феофане Греке. Сладкогласные, искусные Епифаниевы строки, многокрасочное
«плетение словес»! «Слово плетущи, слово плодящи, слово почтити мняще и от
словес похваления собирая и приобретая и приплетая» — так писал сам Епифаний о
собственной литературной манере.
|