Недаром любили на Руси это имя — Андрей. В честь
легендарного апостола русской земли назван был и первый строитель Успенского
собора князь Андрей Боголюбский. Не исключено, что это обстоятельство помнил и
учитывал теперь художник.
Покой, соединенный с величавой мощью, — вот как
можно было бы определить облик Андрея Первозванного на рублевской фреске.
Основательная крепость фигуры, широкие плечи, крупная голова на мощной открытой
шее, густая округлая борода. Андрей слегка склонил голову, неторопливо размышляет…
Позади апостолов будет написан сонм ангелов. То прямо
смотрящие, то развернутые в три четверти, похожие на девичьи, круглые лица,
множество близко поставленных, закрывающих друг друга нимбов. Лица ангелов
несколько тяжеловаты и «приземлены», некоторая излишняя пластичность, плотность
живописи, чуть перегруженная композиция в этой части росписи свидетельствуют о
том, что не все здесь принадлежит кисти Рублева. Что-то писалось и оканчивалось
одним из учеников. Возможно, сам Андрей, написав здесь основное, поручил
дальнейшую работу одному из оставшихся безымянных художников дружины и с тех же
лесов начал трудиться над росписью противоположного, южного, склона.
Здесь Рублев изобразил и ангелов и апостолов Иоанна,
Симона, Варфоломея… Еще два, скорее всего Иаков и Фома, плохо сохранились.
Ангелы южного склона значительно отличаются от соответствующих изображений противоположной
стороны. Легкий, музыкальный, свободный ритм в расположении ангельских голов и
нимбов. Тонкие, нежные, удивительного благородства лица. В одном из них, у
стоящего позади апостола Симона, как и в лике Иоанна, ясно видно сходство с
будущими рублевскими иконами из Звенигорода. Та же созерцательная задумчивость,
те же округлые формы голов, детская чистота и ясность распахнутых глаз.
Несравненным совершенством отличается рисунок в этой фреске. В едином,
непрерывающемся очерке та абсолютная верность, присущая только гениальному
мастеру, который работает с подъемом, быстро и вдохновенно.
Работы по росписи были в самом разгаре. Трудились, с
перерывами на воскресенья и большие праздники, каждый день. Было сухо, жарко.
Солнечная погода способствовала художникам. Светло в соборе, хорошо просыхает
роспись. Дружина при многообразных и постоянных трудах мало имела досуга для
общения с владимирцами. Но, конечно же, местные знакомства установились.
В один из дней или вечеров дошли до них тревожные
вести: то в одном, то в другом конце обширного города, сразу по нескольку стали
умирать люди. В город пришла чума. Бесстрастное солнце освещало печальные
погребальные шествия. Живые хоронили мертвых, чтобы завтра занять их место.
Попрятались люди, затих город. Тихо и тревожно, как перед грозой. В то лето
моровое поветрие почти миновало московские волости, но округи переславльские,
юрьев-польские, владимирские были охвачены смертным кольцом.
Каждый день неуклонно и неотменно шли художники —
Даниилова и Андреева дружина — в собор. Каждый день, не прячась, не отчаиваясь,
трудились они здесь перед лицом смерти, которая могла прийти в любой час.
Может быть, сегодня? Прожил до вечера — может быть,
завтра?
Тихие летние закаты. Розоватый свет на белых стенах
собора. Золотистые лучи в полусумраке под его сводами. Ранними утрами, по
прохладной еще земле снова и снова шли переставлять леса, разводить краски,
творить обмазку, писать. Работать и жить, пока темная смертная сень не коснется
кого-либо из них леденящим своим краем. Не пир, но труд для людей «во время
чумы».
— Исполненное мужества и смысла, особое отношение
к смерти давало силы жить, вдохновенно творить в готовности ежечасно принять
предначертанное. Они писали фрески, и, быть может, тот свет, та всеобъемлющая
ласковость и теплота, которые до сих пор поражают нас в этих тихих лицах, и
были ответом на великое испытание смертью. Они, надеющиеся сами, давали теперь
своим художеством эту надежду другим. Да и как иначе чуткая, любящая душа
Андрея могла откликнуться на человеческие страдания? «В совершении, в художестве,
в мужестве…»
Придется Рублеву, в свой черед, писать туг же, в
среднем своде, под аркой, которая вела к соседнему, боковому своду, изображение
Земли и Воды, отдающих мертвых на суд, отпускающих их из недр своих и глубин.
Возникнет под его кистью олицетворение Земли — женщина с гробом в поднятой
руке, а за ней восстанут в белых саванах женщины с устремленными вверх с
доверием и надеждой взорами. И двинутся земные хищники, чтобы отдать
погубленных ими людей, не страшные теперь звери и гады. А с другой стороны,
будто выплывая, медленно поднимаясь из пучины, проявится из-под его кисти Вода,
похожая на русалку, до ног закутанная длинными, как водоросли, волосами. В руках
ее корабль с парусами, «кругом морские птицы и чудища. Восстают на суд умершая
в мори и на земли… снедь зверем бывшая, птицам и гадам». Рядом,
чуть левее, напишет Рублев фреску, на которой сделает надпись: «Праведныя
жены». Это женщины, идущие на Суд. Решительны движения, тверды и спокойны их
лица. В южной арке изобразит святых епископов — «учителей вселенной», монахов,
пророков и мучеников, идущих на то же испытание совести — «добрая соделавшеи в
радости радуются». Придется ему в том же среднем своде, напротив праведных жен
написать «Ангела с пророком Даниилом» (фреска сохранилась частично).
Изображение, которое было помещено под аркой с северной стороны, симметрично
«Земле и Воде, отдающим мертвых», до нас не дошло.
|