Князю Владимиру Андреевичу, внуку Калиты, будущему
Серпуховскому, по прозвищу Храбрый, или, как его еще нарекут, Донской, шел
сейчас шестнадцатый год. В долгой и беспорочной службе своей московскому делу
он насчитает, пожалуй, не меньше воинских походов, чем было за спиной у его
великого предка и тезоименита Владимира Мономаха. Но нынешний поход, в который
его провожала Москва, был для молодого человека первым по-настоящему самостоятельным,
по-настоящему трудным. Не брать же в счет совсем еще детские выезды во
Владимир.
Он был до конца посвящен во все то, что было сейчас на
уме у Дмитрия: надо как можно скорее дать понять окружающим, что
опустошительный набег Ольгерда и Михаила, несмотря на свои страшные
последствия, ничего не может изменить, по сути, в московской политике.
Направленность ее остается незыблемой: превращение великого (пока лишь на
письме) княжества владимирского в подлинный государственный монолит с единой
волей и правдой. Сплочение силы, способной в действительности, а не в мечтах и
гаданиях, поднять всю землю в согласном и братском порыве к свободе.
Накануне стало известно, что небывалое бедствие
постигло Великий Новгород: от страшного пожара, подобного которому что-то и не
помнили на Волхове, пострадал внутри весь детинец, в том числе рухнул владычный
двор, даже в каменной Софии опалило иконы, книги и деревянные подкупольные
связи. Огонь отхватил целый кус от громадных новгородских посадов — весь Неревский
и Плотницкий концы. К тому же через падежных людей прознали новгородцы, что в
Ливонии спешно ведутся воинские приготовления, подстрекаемые слухом о
губительном том пожаре.
По старинным, от веку заведенным правилам великий
князь владимирский на первый же призыв Новгорода о воинской помощи обязан
откликнуться, прибыть с дружиной в город святой Софии либо, если сам не может,
послать взрослого сына.
Но когда-то еще вырастет у Дмитрия сын! Юная жена его
только недавно понесла (о чем и поведала ему со стыдливой радостью). Сам же он
покидать Москву сейчас не мог — надо было собственным присутствием подбодрить
людей, самому ежедневно следить за строительными работами в городе и волостях.
И он как старшего сына, как чрезвычайного
великокняжеского наместника послал в Новгород Владимира, придав ему испытанных
воевод и небольшую, но отборную дружину. Владимир приободрит вечников своим
присутствием. Пусть видят: Москва, хоть и сама в беде, но их несчастье
переживает, о великокняжеских своих обязанностях памятует, о проказах же
ушкуинических не злопамятствует, по пословице: кто старое разворошит, тому и
глаз вон. Пусть и в Пскове побывает младший брат, а случится ему на ливонцев
поглядеть, пусть и о них проведает, каковы немцы в бою.
На Новгород из Москвы было три дороги, и все — речные
да озерные. Самая длинная — восточная, через Белоозеро, Онегу и Ладогу.
Посередине была дорога ближайшая — вверх по Тверце до Торжка и до Волочка
Вышнего, а оттуда по Мсте в самое Ильмень-озеро. Но на устье Тверцы стоит
враждебная Тверь, и, значит, этот путь ныне заказан. Была и еще удобная дорога
— через Волоколамск, вверх по Волге до новгородской крепости Кличен, стоящей на
Селигере-озере, и далее — протоками и волоками Оковского леса, мимо заповедного
камня с «божьей ножкой». Но тут нужно, еще Волгой поднимаясь, миновать Зубцов и
Ржеву. В Зубцове же сейчас — тверская власть, Ржева — опять литовцами занята. А
ведь всего несколько месяцев назад, как раз перед тем, как Михаила на Москве в
узилище посадили, Владимиру Андреевичу посчастливилось вести полк на Ржеву и
выколотить оттуда литовцев. Но и тот легкий, удачливый поход по сравнению с
тем, что ему сейчас предстояло, был как бы не в счет.
Несчастная Ржева, свет, что ли, на ней клином сошелся?
Почти года нет, чтоб не перешла она из рук в руки. Немудрено понять, почему так
рвется к ней Литва: Ольгерду важно хоть мизинцем за Волгу зацепиться, он знает
цену русским рекам, а этой — особенно. Он и к Оке тоже рвется, почти уже подмяв
под себя черниговско-северские да брянское княжества.
Зимою 1368 года, пока в Вильно и в Твери празднуют
победу и варят в котлах можайскую говядину, князь Владимир благополучно
пробирается в Новгород. Встречают его с воодушевлением. Еще бы, со времен Юрия
Даниловича не наведывались к ним московские князья. Владимир, слегка волнуясь,
осматривает город, о котором столько слышал всякого с малых лет. Еще там и сям
видны следы пожара, но торжище бушует как ни в чем не бывало, воздух сперт от
избытка людей, товаров, криков, смеха и брани; высятся груды меховых шкурок, поскваживает
луговой сладостью засахарившихся медов, купцы на берестяных листах тут же ведут
счет, процарапывая розовую кожицу остроконечными железными писалами; как бычья
полутуша высится многопудовый свинцовый слиток; волнующий запах исходит от
связок самшитовых дощечек, из которых здешние ремесленники мастерят гребни;
бесконечны ряды ганзейцев-суконников; ярко полыхают в северных снегах китайские
и персидские шелка; лоснятся свежей олифой иконки; припорашивает, пришептывает
снежок, уютно, по-домашнему пахнет дымом, разваристыми щами, навозцем и сенцом,
тулупами и сушеным мочалом; весело от великого множества каменных церквей, от
новгородской разметанности в луговые дали, в лесные и озерные концы земли. Все
та же ведь Русь, узнаваемая с первого взгляда, будто уже снилась не раз, любая
своезрачной своей повадкой, детским цоканьем новгородского разговорца.
Вскоре Владимир выехал во Псков — ливонская опасность
действительно оказалась нешуточной.
Очередное обострение отношений с немецким орденом
началось после того, как в Юрьеве ливонцы задержали новгородских купцов, а
новгородцы, в свою очередь, взяли под стражу немецких гостей. Великий князь
Дмитрий отправил тогда в Юрьев посла, но тот, хоть и пробыл у немцев немало, ни
в чем не успел; орден не скрывал своих военных приготовлений.
Теперь в Пскове горожане рассказывали князю Владимиру,
как немец в прошлом сентябре подошел было прямо к городу и стоял на
противоположном берегу Псковы, как раз напротив Крома, с вечера поджег
Запсковье и Полонище, а утром ушел без боя.
Владимир, стоя внутри каменного треугольного Крома,
полюбовался на новую, только что возведенную Троицу. Дивила своей высотою и
толщиной напольная стена Крома, которая у псковичей называлась Перси, то есть
грудь города; оглядел он и продолжение Крома — Довмонтов город. Сразу за городской
стеной располагалось Торжище, но он не увидел здесь гостей — ни немцев, ни
ордынцев, ни булгар. По псковскому строжайшему правилу инородцев на Торжище не
допускали, чтоб не выведывали цены, установленные между своих, да не терлись
возле градских стен, прощупывая, как в Пскове камень к камню лепят. Для
заморских гостей торг был на том берегу Великой, и Владимир видел его, когда
ездили в Изборск.
Порадовала его и ладная крепь изборского детинца,
выложенного из плитняка, серые пласты которого распирали землю вдоль котловины
— как раз напротив крепостной горы Жеравицы. Получалось так, что, знакомясь с
новыми для него краями Руси, он будто восходил по ступеням — от равнинного
Новгорода к псковской скале, а от нее на Жеравицу, и теперь вот изборяне повели
его еще выше — на Труворову гору. Тут, на мысу редкостной крутизны, стоял
некогда, как поясняли ему, старый, первоначальный Изборск, строенный братом
Рюрика Трувором, о чем и в «Повести временных лет» записано. На месте городища было
ныне кладбище с накрененными, тесанными из цельных глыб плитняка крестами.
Кресты эти безмолвно и сурово осеняли всю местность: изгиб котловины, застывшее
далеко внизу продолговатое озеро, отдаленные темно-сизые гряды лесов, откуда во
всякий час можно было ожидать появления немецких полков.
...Они все-таки пришли в тот год под самый Изборск, и
псковский летописец особо их отличил, отметив, что были тут «сам епископ, и
местер, и кумендерии». Ливонцы простояли под крепостью больше двух недель, но
изборский камешек оказался им, как и в прежние приходы, не по зубам, к тому же
псковичи прислали рать на подмогу своему пригороду.
Князь Владимир Андреевич пробыл в этих краях почти
полгода, до самой середины лета. Он не делал тайны из своей поездки по
новгородско-псковским рубежам. Наоборот, постарался, чтобы о его пребывании
здесь известия расходились повсеместно, достигая и немцев, и Литвы, и Твери.
Про него слышало и в глаза его видело множество заезжих гостей, а кто из них не
соглядатай? Пусть же ведомо будет ливонцам: Москва не собирается замыкаться в
своих личных заботах, как улитка в раковине; она не оставит вниманием своих
новгородских и псковских детей, а надо, то и воинской поддержкой. Пусть и
Михаил знает в Твери, что, случись между ним и Москвой новая распря, — а ее не
миновать, к тому все идет, — Север не поддержит его и от Москвы не отложится.
Не очень-то спокойно будет чувствовать себя Михаил, имея в тылу своенравных
вечевиков, искренне преданных великому князю владимирскому.
Длительное пребывание в Новгороде и Пскове как-то
резко овзрослило молодого москвича; он сознакомился с именитыми посадниками и
тысяцкими, важными боярами и богатыми купцами, воеводами и ремесленниками; запомнил
имена и лица множества нужных людей, даже дорожные приметы крепко схватывал
взглядом, догадываясь смутно, что, может быть, еще не раз понадобится ему
ездить в эти края. Таков прибыток всякого основательного путешествия:
навидавшись новых пространств, человек и думать начинает по-новому, шире,
свободней, угадливей, удачливей.
Он возвращался в Москву после Петрова дня, в пору,
когда косцы по деревням начинают отбивать косы, и веселое клепанье раздается
далеко, сообщая о жизни живых, о самой праздничной и жаркой поре крестьянского
лета. Так уж выходило по страдному календарю, что мужик наперед всего думал о
прокорме домашней животины и лишь в другой черед глядел на хлебный клин. От
света до света слышался князь-Владимиру благовест отбиваемых кос, и, казалось,
этим звуком озвучена сейчас повсеместно целая Русь, вскипевшая пенистым
разнотравьем. Тут и малышня деревенская подалась с туесами на сечи, на боровые
припеки — за первым земляничным сбором.
|