Сравнительно с «Кратким рассказом» «Летописная
повесть» была как дверь, распахнутая в совершенно новое пространство. Она
волновала яркостью и объемностью непосредственных, явно неизмышленных
подробностей происшедшего.
Известно, что, кроме этих источников, Карамзин
пользовался еще и знаменитой Никоновской летописью, составленной много позже, в
эпоху Ивана Грозного, и то, что было написано в ней о сражении 8 сентября 1380
года, намного превосходило по объему и количеству подробностей и «Летописную повесть»,
и тем более «Краткий рассказ». Впрочем, отдельные вкрапления из «Летописной
повести» иногда проглядывали в Никоновском своде. Но именно лишь проглядывали,
потому что они здесь подавались вперемешку с пространными отрывками из другого
сочинения, известного как «Сказание о Мамаевом побоище».
Итак, сравнительно поздняя Никоновская летопись не
представляла собою самостоятельный источник для изучения битвы. Но было ли самостоятельным
источником помещенное в ней вперемешку с «Летописной повестью» «Сказание...»?
Сам Карамзин на этот вопрос ответил отрицательно. В
комментариях к V тому своей «Истории государства Российского» он говорит о
«Сказании...» как о «баснословной повести», приводит несколько несуразиц,
обнаруженных в различных его рукописных редакциях и списках, впрочем, признает
сравнительную древность сочинения.
Однако суровый приговор историка не нашел единодушной
поддержки у последующих ученых. Крупнейший исследователь «Сказания о Мамаевом побоище»
С. К. Шамбинаго, признавая вывод Карамзина чересчур скептическим, утверждал:
«Сухая Летописная Повесть давала канву рассказа, Сказания сообщали ряд
сведений, которых нельзя игнорировать историку». Но он же вынужден был признать:
«Изменяясь с течением времени, редакции Сказания вводили в изложение все новый
и новый запас накоплявшихся преданий о Куликовской битве, почти никогда не
проверяя их критически. Сказание разрасталось в объеме, переходя из летописного
изложения в исторический роман».
Но чем же все-таки отличается «Сказание о Мамаевом
побоище» от «Летописной повести»? Прежде всего особенностями своей литературной
судьбы. Можно без преувеличения сказать, что в Древней Руси «Сказание...» было самым
читаемым памятником, посвященным Куликовской битве. В отличие от
сравнительно малодоступных летописных повествований на ту же тему «Сказание...»
читали буквально все грамотные русские люди. Оно легко и повсеместно множилось
в списках, сравнительно быстро перекочевало за пределы Московии, его
переписывали для своих трудов украинские, белорусские, литовские и польские
хронисты.
Этот особый успех «Сказанию...» обеспечило соединение
в нем, казалось бы, трудносоединимых начал: внешней занимательности
повествования, раскрашенного иногда почти в сказочные тона, и насыщенности его
материалом, в первородности и доподлинности которого, кажется, трудно было
усомниться. Так, на первых же страницах «Сказания...» обвинение Олега
Рязанского в предательстве (выдвинутое еще «Летописной повестью») подкреплялось
сразу несколькими письмами, которыми якобы обменивались между собой Олег, Мамай
и Ягайло. Естественно, читатель прочитывал «переписку» залпом (не очень
задумываясь, из каких тайнохранилищ сумел извлечь ее автор «Сказания...»).
Далее доверчивый средневековый читатель узнавал о том, что великий князь
московский неоднократно обращался за духовной поддержкой к митрополиту
Киприану, и тот благословил Дмитрия на битву. Или о том, что в Москву по зову
ее властелина приехали вместе со своими ратями князья Андомские, Кемские,
Белосельские и другие...
Карамзин во всем этом справедливо углядел
«баснословие» и засвидетельствовал, что в 1380 году митрополит Киприан в Москве
находиться не мог (поскольку Дмитрий не впускал его в Москву, не признавая за
митрополита). Что до князей Андомских, Кемских и Белосельских, то они, по
мнению историка, «появились много позже битвы». Не поверил он и тому, что у
великой княгини Евдокии во время проводов мужа уже имелась сноха (это при
княжичах-детках-то?). Во многих списках «Сказания...» имелась промашка и того
почище: вместо Ягайла литовскую рать в помощь Мамаю вел... Ольгерд (умерший за
три года до Куликовской битвы).
Но показательно, что и Карамзин не перечеркивал
полностью «Сказание...» как исторический источник. «Мы, впрочем, не отвергаем
некоторых обстоятельств вероятных и сбыточных, в ней находящихся», — осторожно
заметил он о Никоновской летописи, имея в виду включенное в нее «Сказание...».
Да и как было, к примеру, отвергнуть свидетельство
«Сказания...» о том, что накануне похода Дмитрий Иванович ездил к Сергию
Радонежскому и просил у него благословения на битву? Ведь об этом же самом
говорил и Епифаний Премудрый в своем «Житии Сергия». Или как было усомниться,
читая в «Сказании...», что Дмитрий попросил у троицкого игумена в свое войско
двух иноков — Пересвета и Ослябю? Пусть не упомянул об этом Епифаний, но зато в
Синодике XV века имя Пересвета значилось в числе воинов, погибших на поле
Куликовом; говорил о братьях-воинах и автор «Задонщины», а знаменитый русский писатель
XVI века Иван Пересветов, обращаясь к Ивану Грозному, называл себя потомком
двух богатырей, которые «за честь государю пострадали, главы свои положили».
Сверх того сравнительно немногого, что уже было
известно русскому читателю о Куликовской битве по «Краткому рассказу» и
«Летописной повести», «Сказание...» с великим числом картинных подробностей,
имен и т. д. сообщало:
о «трех стражах», в разное время посланных Дмитрием
Ивановичем за Оку — навстречу Мамаю;
о Захарии Тютчеве — особом великокняжеском разведчике;
о десяти гостях-суроясанах, взятых Дмитрием в поход
«поведения ради»;
о трех дорогах, по которым разделившееся русское
войско выходило из Москвы;
об «уряжении полков» на Девичьем поле под Коломной;
о поимке «языка» нарочита, от велмож царевых»;
о «приметах» Дмитрия Волынца;
об утренней мгле;
о переодевании великого князя и о его знамени;
о единоборстве Пересвета с «печенегом»;
о действиях засадного полка;
о розысках великого князя, обнаруженного «под сению
ссечена древа березова».
Вот почему в своем, собственном описании битвы
Карамзин неоднократно обращался именно к сведениям, заимствованным из
«Сказания...».
Такой двойственный подход к «Сказанию о Мамаевом
побоище» был как бы завещан Карамзиным всем дальнейшим поколениям русских
историков. И в новейшие времена многие свидетельства «Сказания...» о
Куликовской битве, о Дмитрии Донском и его современниках имеют широкое
бытование в науке, обрели в ней все права гражданства.
Но одновременно с этим не умирает и традиция
критического, а иногда и гиперкритического подхода к «Сказанию...». Следуя
такой традиции, в нем видят только «исторический роман», сочиненный много
позднее событий, причем сочиненный якобы на основе «Летописной повести»,
которая, в свою очередь, также признается далеко небезупречным источником.
|