В эти месяцы думалось и чувствовалось русским людям с
той повышенной ясностью и остротой восприятия, какая бывает у человека, выздоравливающего
после длительной болезни. Испытанное поднимало на новую высоту, откуда и
виделось дальше, и многие тяжелые обстоятельства, что прежде угнетали своей
неминуемостью, теперь выглядели как-то мельче, второстепенней, казались
легкоразрешимыми.
С таким вот чувством Дмитрий Иванович призвал однажды
к себе своего духовника, игумена Симоновского монастыря Федора, и имел с ним
беседу, после которой Федор отбыл в Киев. Игумену поручалось свидеться с находившимся
сейчас в Киеве Киприаном и от имени великого князя московского и владимирского
просить его приехать в Москву на пустующую митрополию.
Пустовала она с самой смерти митрополита Алексея, уже
целых три года, и случай был неслыханный. Редко когда за четыре века
христианства на Руси как государственной религии ее церковь пребывала столь
долго без верховного пастыря.
Правда, с чисто формальной точки зрения случай этот
можно было считать мнимым, поскольку митрополит все-таки имелся, — Киприана,
как мы помним, константинопольский патриарх послал на Русь еще при живом Алексее.
Но в том-то и дело, что подобного посланца великий князь московский ни за что
не хотел принимать в своей столице и постарался сделать все возможное, чтобы
добиться в Константинополе поставления другого, русского митрополита.
Эти события вышли далеко за рамки русской церковной
жизни. Они стали продолжением, частью внутренней и внешней политики великого
князя московского и владимирского, и потому следует на них остановиться здесь
хотя бы кратко.
Когда Дмитрий Иванович узнал, что троицкий игумен
наотрез отказался от митрополичьего посоха, князь обратил внимание на еще
одного достойного и желательного, с его собственной точки зрения, преемника.
О коломенском священнике Михаиле — летописцы чаще
именуют его Митяем — существует целое пространное повествование, которое так и
названо «Повесть о Митяе». Общепризнано, что повесть эта составлялась по
прямому указанию Киприана или же была им сильно отредактирована. К большинству
из участников событий Киприан не мог питать добрых чувств: они так же, как и
великий князь московский, препятствовали или не содействовали его своевременному
появлению на Москве в качестве митрополита. Особенно же эта неприязнь
распространилась на Михаила-Митяя, который сделал все, чтобы самому стать
митрополитом. Не случайно в «Повести» он изображен выскочкой, едва ли не
пройдохой, сумевшим ловко «втереть очки» чересчур доверчивому и горячему
великому князю.
Неизвестно, в каком году Михаил был переведен из
Коломны в Москву и стал духовником Дмитрия Ивановича и хранителем его печати.
Якобы не без давления великого князя состоялось пострижение Митяя в чернецы и
возведение его в чин архимандрита, причем то и другое будто бы было произведено
в один день, скоропалительно, так что автор «Повести» имел повод заметить не
без желчи: «до обеда белець сый и мирянин, а по обеде мнихом начальник и
старцем старейшина, и наставник, и учитель, и вожь, и пастух».
Когда сидевший в Киеве Киприан узнал о кончине
Алексея, он решил, что теперь-то уж у великого князя московского нет никаких
поводов не принять его со всеми подобающими почестями. В мае 1378 года Киприан
отправился в путь. Повесть об этом его предприятии умалчивает, поскольку оно
закончилось для патриаршего ставленника весьма плачевно и Киприану явно не
хотелось напоминать читателям о пережитом им позоре.
Вместо того чтобы принять его, Киприана, по
достоинству, московский князь выставил против митрополичьего поезда заставы на
дорогах. А когда Киприан обхитрил ратников и «иным путем пройдох» в Москву, на
него обрушились новые бесчестия: вскоре его выдворили из города. Киприан снова
вынужден был отправиться в Киев.
Из «Повести о Митяе» явствует, что, постригшись в
монахи и став архимандритом, Михаил-Митяй решил добиться своей цели с помощью
собора русских иерархов, на котором бы его поставили во епископы. Однако на
соборе один из владык, суздальско-нижегородский епископ Дионисий (известный нам
как вдохновитель создания Лаврентьевской летописи), «дерзну рещи сопротив
Митяю», а великому князю прямо заявил: «Не подобает тому тако быти».
Дионисий вовсе не был сторонником Киприана. Видимо, не
в меньшей мере, чем Дмитрий Иванович, он опасался появления на Москве
«литовского» митрополита. Но и княжеский выбор не устраивал этого иерарха.
Когда Дионисию стало известно, что Михаил-Митяй
получил от патриарха Макария приглашение прибыть в Константинополь, чтобы
ставиться в русские митрополиты, Дионисий решил тайно идти в Царьград. Его
побег послужил толчком для срочных сборов самого Михаила-Митяя. При расставании
великий князь снабдил его грамотой к патриарху.
Избранник Дмитрия Ивановича благополучно преодолел
неблизкий путь; он был уже почти у цели, но в нескольких милях от
Константинополя вдруг разболелся и скоропостижно умер.
Михаила-Митяя негромко схоронили в Царьграде, но
корабль с русским посольством все еще не покидал Золоторожскую бухту. В свите
покойного митрополичьего наместника находилось три архимандрита.
Соблазнительный пример своеволия, проявленного недавно Дионисием, подтолкнул их
к еще более рискованному, авантюрному поступку. Если наместник умер, то это не
значит, что нужно возвращаться домой без митрополита, решили его спутники.
Между двумя из них — архимандритом Иваном Петровским и архимандритом Пименом из
Переславля — вспыхнула распря. Одолели сторонники Пимена. Захватив ризницу и
казну покойного Михаила-Митяя, Пимен, к радости своей, обнаружил тут «харатию»
с великокняжеской печатью. «Повесть о Митяе» передает — не дословно, конечно, —
содержание грамоты, написанной Пименом на чистом листе:
«От великаго князя русскаго к царю и патриарху. Послал
есмь к вам Пимина. Поставите ми его в митрополиты, того бо единого избрах на
Руси и паче того иного не обретох».
Патриархом в это время был уже не Макарий,
приглашавший Михаила-Митяя в Константинополь, а сменивший его Нил. Будто бы,
ознакомившись с «грамотой» великого князя Дмитрия Ивановича, Нил выразил
просителям свое недоумение: есть ведь на Руси митрополит Киприан, утвержденный
еще патриархом Филофеем, а, кроме него, другому быть не положено. Тогда Пимен решил
потревожить Митяеву казну, а поскольку ее содержимого оказалось недостаточно,
вступил в кабальные отношения с цареградскими заимодавцами, назанимал у них
изрядно в рост — от имени все того же великого князя всея Руси. Патриарх Нил и
люди его окружения, получив соответствующую мзду, призвали Пимена для
всестороннего испытания его веры.
Так свидетельствует «Повесть о Митяе».
Но на самом деле все было несколько иначе. Патриарху
Нилу пришлось одновременно заниматься не только испытанием Пимена, но и
расследованием дела Киприана, накануне прибывшего в Константинополь из Киева.
Пимен и его товарищи выдвинули против Киприана обвинение, составленное еще в Москве,
в княжом совете, что он был утвержден на русскую митрополию неканонически. В
ходе разбирательства и получили огласку некоторые неприятные для Киприана
подробности, например, о его личном участии в составлении обвинений литовских
князей против митрополита Алексея.
Не дожидаясь решения собора, Киприан тайно отъехал в
Киев. Конечно, такой поступок вовсе не выглядел доказательством в пользу беглеца.
Если он подлинно невиновен в том, что поставлен на митрополию неканонически, то
зачем же, право, понадобилось с такой поспешностью исчезать?
Однако Киприан, не догадываясь об этом, отбывал в Киев
удивительно вовремя и кстати.
|