Михаил пока был недосягаем, но в Твери все еще находился
митрополит Киприан, и не слышно, чтоб спешил в Москву вернуться, а с ним
Дмитрий Иванович очень и очень желал поговорить по душам. Неужто ничегошеньки
не знал митрополит о том, куда Михаил с сыном подались? А ежели знал, то как же
смолчал, не укротил зарвавшегося тверича? Наконец, почему в Москву ничего не
сообщил о готовящемся клятвопреступлении?
В конце сентября Дмитрий отправил в Тверь двух своих
бояр, которым поручалось позвать митрополита и сопутствовать ему на обратной
дороге. Киприан вернулся в Москву 7 октября и увидел, что стало с городом в его
отсутствие. Только-только начинали сейчас отстраивать усадьбы и церкви, растаскивать
обгорелые остовы домов.
Неизвестно, о чем говорили при встрече великий князь и
митрополит. Летописцы извещают лишь о возникшем у Дмитрия Ивановича «нелюбье» к
Киприану, которому было предложено отбыть в Киев. Возможно, великий князь
обвинил митрополита не только в потворстве Михаилу Тверскому, но и в том, что в
самые сложные для Москвы дни Киприан смалодушничал, не сумел подчинить себе
горожан, кинул на произвол судьбы не только город, но, наконец, и
великокняжескую семью. Москва вполне была способна выстоять, несмотря на наплыв
беженцев. Да она почти уже и выстояла, но в суматошную минуту в городе не
оказалось умудренного жизнью человека, который бы устыдил легковерных и
легкомысленных, а буянам пригрозил бы пастырским посохом... Может быть, в душе
князя всколыхнулась сейчас застарелая неприязнь к «литовскому митрополиту».
Давнее раздражение смешалось у него с новым, да и Киприан не безмолвствовал,
но, наоборот, постарался осадить Дмитрия, явно превышавшего свою власть. С
каких это пор митрополита судят княжеским судом?!.
Однако для Дмитрия Киприан не был более митрополитом
«всея Руси», а простым смертным, и этому простому смертному надлежало скорее
оставить Москву...
Нет, если уж что сразу не заладилось, сызначала
искривилось, ни за что потом не выровняешь.
Теперь великому князю понадобилось срочно отзывать из
заточения Пимена. (Год назад, когда Пимен вернулся на Русь, великий князь его
за цареградские самовольства в Чухлому сослал.) Срочность возвращения опального
иерарха объяснялась тем, что пустовала не только митрополичья кафедра, но и
некоторые епископии, например, сарайская и смоленская; надо было поставить на
них новых владык; к тому же надлежало возвести в епископский чин просветителя
зырян — Стефана и учредить для него Пермскую епархию.
А на череду уже стояли иные дела. Весной следующего,
1383 года Дмитрий Иванович, преодолев вполне понятные родительские страхи, отправил
в Орду, к Тохтамышу своего первенца, одиннадцатилетнего Василия, в сопровождении
старейших бояр и верных слуг. Отправил, дабы Василию, по слову летописца,
«тягатися о великом княжении Володимерьском и Новогородцком с великим кпязем
Михаилом Александровичем Тферским» — тот до сих пор сидел в Орде, ожидая, может
быть, последней в жизни удачи.
Как и положено, Василий ехал со многими дарами, и
бояре из его свиты заранее знали, что у хана зайдет речь о данях и что надо
торговаться и хитрить до конца, но что самое важное все же — уберечь за собой
великий ярлык владимирский, пусть даже и ценой возобновления ежегодного
«царского выхода».
Так и получилось. Михаил Тверской, сколько ни старался
очернить перед ханом своего соперника, мало в чем преуспел. Тохтамыш только
подтвердил его право на «отчину и дедину» — Тверское княжение. «А что неправда
предо мною улусника моего князя Дмнтреа Московского, — якобы сказал он Михаилу,
— аз его поустрашил, и он мне служит правдою, и яз его жалую по старине во
отчине его; а ты пойди в свою отчину во Тферь...»
Эти заключительные слова Тохтамыша менее всего
свидетельствовали о его особой благосклонности к Москве. Просто Михаил не мог
пообещать хану того, что пообещало посольство княжича Василия, — ежегодной дани
со всего Белого княжения.
Впрочем, обещаниям Тохтамыш не очень верил. Василия,
мальчика московского, он оставил при себе, пока отец его не пришлет «выхода».
Как ни постыдна была Дмитрию Ивановичу сама мысль о
возобновлении ежегодных выплат в Орду, приходилось с ней смиряться, подавлять в
себе вспышки негодования, приступы гнетущей обезволенности. В волостях и слободах
старосты на сходках объявляли: с каждой деревни требует великий князь по
полтине. Унылый ропот прокатывался при этих словах над толпами. С каждой
деревни?.. А сами-то с чем останемся, коли по полтине? Вот тебе и победили
Мамая!..
Тогда же Дмитрий Иванович послал своих бояр за данью в
Великий Новгород и главным над сборщиками назначил Федора Андреевича Свибла.
Шли с воинской охраной — мало ли как поведут себя новгородцы, отвыкшие от черных
боров. Но обошлось благополучно, и вечникн черный бор дали, хотя и с натугой, с
ворчбой.
Под стать людям хмурилось в то лето и небо.
Прокатывались по лесам пожары. Вырвавшись на мшаники, огонь сникал, уходил под
кочки, в коричневую торфяную мякоть, и тогда расползался на многие десятки
верст сизый чад, зыбилась горькая мгла, в которой птицы задыхались и сыпались
на землю окоченевшими комками. Солнце изредка мутно глядело на все это своим
рыжим зраком, как будто со дня на день собиралось совсем погаснуть.
5 июля 1383 года преставился тесть Дмитрия Донского,
великий князь суздальский и нижегородский. Прожил Дмитрий Константинович — по тогдашним
понятиям — не так уж и мало: 61 год. Славы особой не стяжал, если не считать
Булгарского похода. Соперничал когда-то с будущим своим зятем, но на великом
столе владимирском продержался всего два лета. В лучшие свои годы действовал с
Москвою заодно, но под конец как-то сник, выдохся, отстранился. Не каждому дано
и умереть в лучшие-то годы, не дожидаясь, пока придут своим чередом невезения,
разочарования.
Эту вот мысль — о своевременности или
несвоевременности смерти — мог теперь примеривать к себе и великий князь
московский. Чем утешили его годы, прошедшие после Донского побоища? Церковное
нестроение, княжеские раздоры, вторжение Тохтамыша, выжимание дани с
обескровленного крестьянства... Не лучше ли было ему умереть тогда, 8 сентября,
рядом с Пересветом, с Мишей Бренком, с Серкизом и Микулой Вельяминовым? Как бы
сладко шелестели над ним седые ковыли. Как бы освежающе скользили над полем
облачные тени... Но нет он уцелел, выжил и теперь с саднящей и неуместной ношей
славы вынужден ходить и собирать с миру по нитке.
Так вот, с пустою места, с ничего, было ему просто и
почти весело начинать когда-то, после Всехсвятского пожара, потому что он был
юн, мечтателен, горел нетерпением многое прибавить к дедову и отцову добытку. И
прибавил ведь, по всем статьям прибавил. И не мог, кажется, поставить себе в
вину ни лени, ни бестолковой суетности, ни высокомерного пренебрежения к
мнениям ближайших помощников и соделателей. За что же насылается новая кара на
его землю?.. Уж не за то ли, что слишком благодушествовать стали в лучах куликовской
славы, вышли на радостях из своей меры? Отвыкли ожидать неожиданного, воспарили
в мечтах превыше седьмого неба, самыми сильными и необоримыми себя сочли, как
давеча защитнички московские, погибшие через бахвальство и самонадеянность.
Бесу таких только подавай!..
Но и то, легко сказать: жди неожиданного. Можно ли
было, к примеру, знать наперед, что через три года после усмирения Олега
Рязанского он сейчас снова затеет с Москвой тягаться? Да не из-за каких-нибудь
приокских волостишек, не из-за Лопасни даже, а из-за самой Коломны! Уже
восемьдесят лет, как Коломна московской стала, а, оказывается, Рязанцу до сего
дня снится она в снах. Объявился вдруг из-за Оки, налетел изгоном, разграбил
город, наместника Александра Остея повязал, купцов обчистил, нагреб живого
полону — и наутек!
|