И прикупленные дедом земли и города, и свои прикупы и
прибытки также между сынами поделил. Назначил и великой княгине своей волости,
села, починки, бортные промыслы и прочие угодья. Если родит она сына, то пусть
по своему усмотрению наделит и его, взяв по части у старших сыновей.
Подробнейше, со счетом до рубля и даже до полтины,
определил, кто из сыновей сколько обязан вносить в общую казну, из которой
князь Василий будет брать для «выхода» ордынского. «А переменит Бог Орду, —
записал по его слову дьяк, — дети мои не имут давати выхода в Орду, и который
сын мои возмет дань на своем уделе, то тому и есть».
Поделил он и драгоценности домовые из великокняжеской
скарбницы, сильно потрепанной во времена нашествия Тохтамыша.
И еще не забыл напомнить: «А вы, дети мои, слушайте
своее матери во всем, из ее воли не выступаитеся ни в чем. А который сын мои не
имет слушати свое матери, а будет не в ее воли, на том не будет моего
благословенья».
В самом конце грамоты перечислялись имена послухов,
удостоверявших ее истинность, полноту и законную силу. Кроме игумена Сергия,
при составлении великокняжеской духовной присутствовали виднейшие его бояре, в
том числе военачальники, участники Куликовской битвы. Были тут Дмитрий Михайлович
Боброк, Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Федор Андреевич
Кобылин, были и люди помоложе — Иван Федорович Собака Фоминский, братья Федор
Андреевич Свибло, Иван Хромой и Александр Остей.
К ним ко всем обратился теперь великий князь с
прочувствованным словом.
— Други мои, — сказал он, — вы знаете обычаи и нрав
мой, потому что пред вами родился я и возрос и с вами царствовал, отчину мою,
великое княжение, содержал двадцать семь лет, с вами на многие страны
мужествовал, вами в бранях страшен был...
Божиею помощью низложил врагов своих и покорил их, с
вами великое княжение весьма укрепил, и мир и тишину княжению своему сотворил;
великую же честь и любовь к вам имел и под вами города держал и великие волости,
и чад ваших любил, никому из вас зла не сотворил, не отнял ничего силою, не
досадил, не укорил, не разграбил, не обесчестил, но всех в чести великой
держал, радовался и скорбел с вами; вы ведь не бояре у меня называетесь, но
князи земли моей... Ныне же, по отшествии моем от маловременного и бедного сего
жития укрепитесь, чтобы истинно послужить княгине моей Евдокии и чадам моим от
всего своего сердца; во время радости повеселитеся с ними и во время скорби не
оставьте их, да скорбь ваша на радость пременится.
Автор «Слова о житии...», воспроизведший это обращение
больного князя к своим служилым людям, при их беседе не присутствовал и потому
не мог передать княжескую речь буквально. Но он выразил главное: дух
доверительности, товарищеского согласия, который главенствовал в отношениях
великого князя и его соратников. Академик С. Б. Веселовский, говоря об
отличительных свойствах этих отношений, писал: «...в политике великого князя
Дмитрия и его бояр и, может быть, в самой личности Дмитрия было что-то такое,
что привлекало служилых людей и способствовало росту и усилению служилого
класса. Заслуживает, как мне кажется, внимания то, что за время княжения
Дмитрия неизвестно ни одного случая опалы и конфискации имущества, ни одного отъезда,
за исключением отъезда И. В. Вельяминова, т. е. явлений, которые мы можем
иногда наблюдать в XV в. и очень часто в XVI в., особенно при Иване IV. В
Москву стекаются выходцы, занимают иногда очень хорошее положение, и все
находят себе соответствующее место. Очевидно, что сам великий князь и верхушка
его боярства умеют принимать пришельцев «с честью» и ставить каждого на свое
место. Создается впечатление, что пришельцы встречали на Москве устойчивую и
четкую политику отношения великого князя к выходцам, которая их привлекала и
отвечала их интересам».
Здесь же, в статье «Личный состав бояр великого князя
Дмитрия», С. Б. Веселовский замечает, что о широком привлечении служилых людей
к делам управления свидетельствует количество подписей (10) под завещанием Дмитрия
Донского: «...ни под одной духовной других великих князей нет такого числа
подписей бояр. Например, у Василия Темного два свидетеля, а у Ивана III —
четыре свидетеля, хотя число бояр значительно увеличилось».
Княжой совет Дмитрия Ивановича был внушителен по
составу и по широте предоставляемых его членам гражданских и воинских
полномочий.
16 мая Евдокия родила мальчика, названного
Константином. Но Дмитрий Иванович уже не смог подняться, чтобы подойти к ней и
поблагодарить мать своих детей.
Что все же станется с детьми его и женой без него? Что
вообще будет после него с Москвой, с землей? Каким усилием ума или воли
придержать край глухой завесы, неумолимо простирающейся между ним и всем
живым?.. Ничего не желал бы иного, кроме чудесной возможности видеть, как все
будет без него, видеть все — худое и доброе, без утайки, сорадуясь и
сострадая...
И если бы вопреки законам естества была хоть на малый
миг дарована ему такая чудесная возможность, то, превозмогая тяжесть
собственной плоти, превосходя пределы зрения, он бы увидел, ощутил и испытал
воочию: как расширяется мягкими толчками земля, и обрастают окоемы новыми и
новыми сине-зелеными далями, и среди лесов светлеют города его сыновей с
соборами цвета слоновой кости, в круглых зеленых гнездах насыпных валов, с
кипением празднеств на площадях; и еще один плавный мах, возносящий его, и
теперь уже видны грады иных княжеств; всюду тишина, теплые струи воздуха переливаются
и слоятся, стада залегли на лугах и дремлют, седая пыльца окутала ржаные нивы,
а по душистым и жарким полянам расстелились алые ковры ягод... но вдруг резко
накренялось и зыбилось все внизу, тошнотворно и шатко уменьшалась земля в
размерах, заволакивало дымом леса, и по речным руслам текли струи пламени;
скрипели на дорогах обозы, в клубах пыли летели конные сотни, раздражающе
невпопад бухали колокола; копали землю для великих могил; и сердце его тоже
сокращалось под стать земле от непереносимой тоски; но тут его ожидало видение
еще страшней: молодого князя — внука? правнука? — братья его держат за руки и
поперек туловища, в распяленный рот его запихнут убрус, и кто-то, сопя,
выкалывает ему глаза, и где? — под соборными сводами на Маковце! Какой ужас,
какой позор!.. Но потом отнесло его в иное, неузнаваемое пространство, густо
валил снег, и в белых полях темнели две рати по обоим берегам незамерзшей,
дымящейся паром темной реки, и та, чужая рать, наконец заколебалась, стала
пропадать, тонуть в белом, пока не исчезла из видимости, снег же все сыпал и
сыпал, радостный, крупный, тяжелый, шепчущий что-то по-русски, и на глазах
заполнял собою копытные лунки, пока все поле на сотни верст не стало чистым,
светлым и не слилось со светом небесным... И дальше ему открывалось: великий
город, чем-то волнующе памятный, но как будто и не Москва, потому что где же
белокаменный Кремль, где дедовы храмы?., все новое, громадное, хотя на тех же
самых местах пятиглавые соборы, краснокирпичные крепостные стены и улицы
вразбег и врассып, терема, усадьбы, сады, посады, запруды, мельницы, табуны и
стада... Но вновь содрогалась земля, и горели те улицы, долго струился режущий
глаза чад, пока не звякал где-то первый робкий и прислушивающийся топорик... А
дальше только зарницы были видны и звуки доносились совсем невнятные, так что и
не различить: радуются ли, плачут?.. Но и там, догадывалось сердце, все еще
было родное, всегдашнее, понятное, живое... Наконец увидел он и поле — в золоте
выцветших сентябрьских трав, тихое, умиротворенное, обласканное последними,
нежаркими лучами, натруженное поле свободы, чести и славы... И вырывался из его
сердца тихий стон облегчения, он недвижно смотрел из этого далека на свою семью
просветленным исстрадавшимся взглядом.
|