Как всегда перед тем, как покинуть Москву надолго, он
зашел попрощаться к родителям своим — к отцу, деду и прадеду. В той части
собора, где лежали они под белыми плитами, оставалось место и для него, и для
двоюродного брата Владимира, и для их сыновей...
Прощание с давно почившими умиротворяет, но сколько
надрыва, как возмущается душа расставанию с живыми!.. Жену и детей, охрану
Кремля и всей Москвы он поручил боярину Федору Андреевичу Свиблу...Тремя живыми
реками, через трое ворот, на три разные дороги — на одной никак не уместиться —
текут его полки из Кремля. Пора и ему на коня и, не оглядываясь на плачущих, на
бегущих или ковыляющих вдогон, содвинув брови к переносью и окаменев лицом,
покинуть свой дом. Пора!..
Он повел один из трех потоков, другой возглавил
Владимир Андреевич, а третий — белозерские князья.
Как обычно, резкий переход от семейной, городской
жизни к жизни походной — вольной и воинской — возбуждал все существо,
встряхивал его до основания. Резкость же перехода объяснялась малостью Москвы
со всеми ее посадами, огородами и околицами. Верста, полторы от Кремля — и уже
въезжали в поля. Справа и слева золотились стерней нивы, редко у кого не успели
сжать. А там и перелески замелькали, болотца с черными пиками и бурыми метелками
камыша, пожухлые кусты пижм; вдали проступали леса; над всем этим набирало
высоту солнце; «и кроткий и тихий ветр веяше и дыхаше».
Воздух уже был напитан предосенней терпкостью. Чистый
и свежий, он легко вдыхался, хотелось еще и еще пить его или же вкушать как
необыкновенно сытный небесный хлеб, чтобы вдоволь было — на всю оставшуюся
жизнь.
Омытые ветром лица воинов светились возбуждением,
казалось, каждый понимал про себя, что это утро делало его причастным к чему-то
еще небывалому в его жизни, в судьбе его земли.
Но проходит и это возбуждение первого часа, пыль
ложится на одежду, на конские гривы, на обозную поклажу, на тележные оси. Она
равнодушно скрадывает праздничную пестроту нарядов, серым налетом усталости
покрывает лица; и теперь предстоящий путь и то, что будет в конце его, видятся
как извечная мужичья работа, которой не миновать, как не миновать пахоты,
косьбы и жатвы. Вот они проходят сейчас перед Дмитрием, работники ратного поля,
и редко на ком он не видит грубых следов воинской страды. Тот без глаза остался,
у другого глубокий шрам во всю щеку, иной шеи повернуть не может, у этого вот
губа рассечена надвое и зубов при улыбке великий недобор; а сколько беспалых,
безухих, кривоносых, безъязыких, клейменных сарайскими и прочими клеймами! А
разденься они сейчас все догола — как страшно обезображена ранами, давними и
свежими, зажившими и сочащимися, всякими-всякими, грешная и многотерпеливая
человечья плоть!.. Кого ордынец наградил сзади косым ударом вдоль спины, кого
литвин зацепил копьем под ребро — да спасибо, что неглубоко, — а кого и свой
единоплеменник под горячую руку черканул по затылку топором. На иного глядя,
только подивишься: как еще ходит, руками машет и рогатину держит в ладони! Весь
он изувечен, издырявлен, что решето, почти насквозь просвечивает;
обезображенное лицо разопрело от пота, а никак не желает от других отставать,
вышагивает бойко и на чью-нибудь незамысловатую шутку скалится добродушно, как
невинное дитя... Отчего она у нас сырая-то, Мать — земля русская? От слез, от
слез, родимые... И режут ее, и секут, и топчут, и на куски раздирают, уже почти
и привыкла, что так ей положено; но нет, не привыкай, милая, ни у кого ты не в
долгу, ни на запад глядя, ни на восток; и не твоя вина, что гости твои незваные
загостились без меры и выпроваживать их придется не подобру, не поздорову. В
подъяремных скотах числят они крестьянскую силу, окликают надменно и
насмешливо: «той еси, добрый молодец!..» Но кто их звал в пастухи? И что им
земля эта столь сладка? Или, может, сами научатся ее пахать? Скорей солнце
побежит обратно. Завиден им, и непонятен, и страшен всяк живущий при земле
своей, а не носящийся перекати-полем по свету, и хотели бы искоренить его до
конца, да ведь чуют, что без него и сами не выживут...
Проезжали сейчас и проходили ополченцы мимо
подмосковных житниц, наследственных вотчин великого князя. Как всегда в эту
пору, радовала глаз чистота прибранных нив; лишь кое-где еще пестрели в поле
малыми шевелящимися снопиками женщины и дети. Разогнувшись, в стане, оправив
одежку, женщины тревожно всматривались из-под ладоней, а детишки со всегдашней
доверчивостью истово махали руками вслед проходящим воинам, и редко у кого из
мужчин не першило тогда в горле. Неистребима все же эта детская доверчивость в
жизни!
Малолюдство на полях и в селах объяснялось не только
концом жатвы, но и тем, что взрослые, здоровые жнецы по зову сотников, старост
и волостелей уже подались кто в московский, а кто в коломенский полк.
Война готовила житницы свои. В походных порядках
великокняжеского войска среди бояр, воевод можно было различить и еще особого
вида людей, не вполне похожих на обычных ратников, хотя и за ними в обозе везли
оружие и доспехи. То были представители московского купечества, так называемые
«гости-сурожане», торговавшие обычно с Ордой и ездившие в Крым, в Сурож.
«Сурожане» знали языки чужие, у великого князя на них был в походе особый, мало
кому пока понятный расчет.
При устье речки Сиверки, впадающей в Москву-реку в
семи верстах выше Коломны, Дмитрия Ивановича и ведомое им воинство встретили
воеводы ратей и отрядов, заранее прибывших к месту сбора. Принаряженные, возбужденные
своей старательностью, они торопились сообщить каждый о своих людях. И в этом
деловитом упреждении, в маленьком торжестве промежуточной встречи тоже
приоткрывалась на миг добрая примета: свои уже тут и ждут, и их как будто
нисколько не меньше, чем тех, что поспешают к Коломне.
А в самом городе, в крепостных воротах встречал их
епископ коломенский Герасим при стечении всех горожан, с тревогой и надеждой
глядящих на своего великого князя.
Смотр назначили на следующее утро. А пока первым делом
Дмитрий Иванович захотел посетить собор, почти достроенный после июньского несчастья.
Как и всякое большое новое строение, он еще казался непривычен на этом своем
месте, чересчур ослепителен и велик. А ведь не начни его тогда, в июне, сразу
восстанавливать, может быть, и теперь не собрались бы сюда так решительно.
Минутной растерянности только дай волю.
В Коломне великого князя ожидали и свежие донесения от
разведки. Из разноречивых наблюдений последней недели не так-то просто было
составить цельное понятие о том, что творилось сейчас за Окой. То, что Мамай от
усть-Воронежа продвигается вверх по Дону, а не посылает, как обычно, рать на разграбление
Рязани или ее уделов, вроде бы нагляднее всего свидетельствовало о
существовании сговора между ордынцами и Олегом. Но Дмитрий не мог не доверять,
хотя бы отчасти, обещаниям рязанского князя, клявшегося, что он-де ни за что не
выступит на стороне Мамая, хотя и от прямой воинской помощи великому князю
вынужден воздержаться, опасаясь ордынского возмездия.
|