Почему же они выпали у позднейших авторов? Потому что
имена их ничего не говорили и, может быть, даже казались малопристойными
чопорным московским книжникам. Поэтому пятый «самовидец», о котором в «Новгородском
хронографе» сказано: «…у князя Юрья некто есть имянем Степан Новосельцев», –
стал в третьей редакции сказания князем Стефаном Новосильским, тогда как вторая
редакция говорит о нем еще просто: «Юрьевской же уноша некто Степан
Новосилской». Так терялась первоначальная действительная основа событий под
пером позднейших редакторов.
Историк не может пройти мимо и другого интересного
факта. Современные тексты сказаний в его различных редакциях носят на себе
черты, по крайней мере, трех разнородных повествований. В них вошли:
1) прозаический рассказ о Куликовской битве;
2) поэтическое произведение о Донском побоище;
3) риторическое повествование о переговорах Олега и
Ягайла с Мамаем и вставки из церковных книг.
В мою задачу не входит рассмотрение этих отдельных
частей, являющееся делом историков литературы. Гораздо важнее отметить, что
риторические украшения сказания и их церковный характер представляют самый
поздний пласт, наслоившийся на текст сказания; пласт, в котором имеются уже
явные искажения и выдумки, подобно рассказу об участии митрополита Киприана в
подготовке борьбы с Мамаем. Подлинные исторические черты, порой искаженные
нашими списками, содержат только первые два слоя сказания, они и есть
древнейшие. Наш вывод, впрочем, не заключает ничего особенно нового. Он только
примыкает к выводам А. А. Шахматова о существовании официальной реляции о
походе Дмитрия Донского и поэтического описания битвы, родственного со «Словом
о полку Игореве».
С. К. Шамбинаго считал поэтические места сказания о
Мамаевом побоище заимствованными из «Задонщины», но не обратил внимания на то,
что в этих предполагаемых заимствованиях в сказании мы не найдем сходства с текстами
«Слова о полку Игореве». А ведь нельзя предполагать, что составитель сказания
выбрал из «Задонщины» только то, что не было заимствовано из «Слова». Однако
указанный факт будет нам понятен, если признать, что и «Задонщина» и сказание
черпали из одного общего источника – того поэтического описания, которое, по
мнению А. А. Шахматова, было составлено вскоре после события. Оно отличалось
необыкновенной красотой и стояло вне зависимости от «Слова о полку Игореве».
Приведем два-три отрывка из «Задонщины» в переводе на современный язык. Вот
перед нами русские полки изготовились к бою. Время ведреное и ревут стяги, наволоченные
золотом, и простираются хоботы их, как облака тихо трепещут, точно хотят
промолвить. Богатыри русские, как живые хоругви, колеблются; доспехи русских
сынов, как вода всебыстрая колебалася, а шеломы их на головах, как утиные
головы, (как) роса во время ведра светилися, еловцы же шеломов, как пламя
огненное горит.
Возьмем и другое описание из того же сказания, стоящее
вне связи со «Словом о полку Игореве»: «А уж соколы, белозерские ястребы
рвались от златых колодок, ис каменного града Москвы, возлетели под синие
небеса, возгремели золочеными колокольчиками на быстром Доне».
Остатки этой поистине высокой поэзии дошли до нас и в
прозаических текстах сказаний о Мамаевом побоище. Дмитрий Иванович и воевода
Волынец вышли ночью в поле и увидели такую картину: слышали они стук великий и
клич, точно гром гремит, трубы многие гласят, а позади их точно волки грозно
воют, великая была гроза, необычная, а на правой стороне вороны кричали,
слышались великие голоса птичьи… По реке же Непрядве точно гуси и лебеди крыльями
плескали необычно, грозу возвещая.
Позднейшие наслоения церковного характера исказили
первоначальный памятник московской поэзии XIV в., и только под верхними слоями
мы различаем его жизнерадостную и светлую основу, гражданский, светский
характер, типичный для московской литературы времен Дмитрия Донского.
Конечно, развитие московской литературы продолжалось и
в XV в., но она приобретает уже существенно иной характер, чем раньше.
Московские произведения XV в. все более уснащаются выписками из церковных книг
и благочестивыми рассуждениями. Объяснение этому явлению найдем в бурных
событиях первой половины XV в., поглощавших все силы и внимание московских
князей, а также и в том, что на место русских, подобных Алексею, Михаилу
(Митяю) и Пимену, на московской митрополии воссели чужеземцы – Киприан и Фотий,
люди образованные, но чуждые русской стихии. Особенно печальным для московской
литературы было влияние литературных вкусов Киприана, ловкого и бесчестного
интригана, напрасно возведенного в ранг реформатора русской письменности
историками древнерусской литературы. Особой бездарностью в повестях о Мамаевом
побоище и Тохтамышевой рати отличаются как раз тексты, где появляется имя
Киприана как участника событий.
|