Договор с Тверью был заключен не позднее начала
сентября 1464 г.
и полностью повторил текст старого докончания между Василием Темным и Борисом
Тверским; произошло только переоформление старого договора на имя новых великих
князей — Ивана Московского и Михаила Тверского.
Иначе обстоит дело с договором между великим князем и
Михаилом Верейско-Белозерским. Основное отличие его от старого договора (1450 г.) — установление
новой иерархии князей. Верейско-белозерский князь обязывался теперь «держать…
собе братом старейшим» не только самого великого князя (как это было в прежнем
докончании), но и князя Юрия Васильевича. Сам он приравнивался в качестве
«брата» к князю Андрею Большому, и только Борис и Андрей Меньшой оказывались
для него «братьей молодшей» — новый договор понижал политический статус
Верейско-Белозерского княжества в системе уделов Московского дома.
Зимой 1463/64 г. окончилась формальная опека над
Рязанским великим князем. Восемь лет он воспитывался в Москве. Наконец «князь
великий Иван и мати его… отпустили князя Василия Ивановича на Рязань, на его
отчину, на великое княжение». Терминология Московской летописи подчеркивает
покровительственное отношение великого князя к его рязанскому собрату и подчиненное,
зависимое положение последнего.
В январе 1464 г. Рязанский великий князь женился на Анне
Васильевне — сестре великого князя Московского. Этот новый династический брак
(молодые супруги находились в троюродном родстве — их общим прадедом был
Дмитрий Донской) в немалой степени способствовал дальнейшему сближению обоих
великих княжеств. Анна Рязанская часто и подолгу жила в Москве. Здесь 14 апреля
1467 г.
родился и ее сын Иван — будущий великий князь Рязанский.
Как же смотрели удельные князья Русской земли на рост
силы, влияния, авторитета Москвы? Время открытых выступлений против
великокняжеской власти миновало: феодальная война показала, что такие
выступления не только бесперспективны, но и смертельно опасны. Для борьбы за
сохранение своих прав или хотя бы части их ревнители удельной старины должны
были искать другие пути.
Под 1462/63 г. летописи сообщают о важном для
средневекового человека событии — явлении мощей новых ярославских чудотворцев,
князей Федора Ростиславича и его сыновей Давыда и Константина. По словам
Софийско-Львовской летописи, Ярославский «великий князь Александр Федорович»
над останками «гробницу хотяше устроити каменну и покровом драгим покрыта». По
его повелению в Ярославле было устроено большое церковное торжество. Однако, по
свидетельству той же летописи, ликование по случаю открытия новых мощей было
далеко не всеобщим. Принципиально другую позицию занял глава
ростовско-ярославской епархии архиепископ Трифон. При получении известия о
появлении мощей новых святых он не только не обрадовался, но, напротив,
оказался «неверием одержим… мняше волшебство быти». По словам летописи,
архиепископ впоследствии был наказан за свой скептицизм: он «разболеся» и
вынужден был оставить епископию, а посланный им для освидетельствования мощей
ростовский протопоп Константин чуть не умер. Такова вкратце история явления
мощей новых ярославских святых.
Как и во многих других случаях, эта типичная для
средневекового мировосприятия повесть о чудесах может и должна быть
проанализирована с реально-исторических позиций. Встав на эти позиции, можно
увидеть в рассказе Софийско-Львовской летописи ряд интересных и характерных
исторических реалий, имеющих то или иное отношение к политическим событиям
своего времени.
Кто такие новоявленные святые? Это прямые предки
существовавших в 60-х годах ярославских княжеских родов. При своей жизни они
ничем не были замечательны и не дали ни малейшего повода для своей канонизации.
Родоначальник ярославских князей Федор Ростиславич, по прозвищу Черный (умер
около 1299 г.),
был известен своими тесными связями с Ордой, многолетним пребыванием там и
женитьбой на ханской дочери, от которой и имел сыновей Давыда и Константина.
Открытие их «мощей» через полтораста с лишним лет — событие само по себе
многозначительное. Оно не может рассматриваться иначе как попытка правящих
кругов Ярославского княжества и тесно связанного с ним местного ярославского
духовенства, прежде всего причта главного в Ярославле Спасского монастыря,
создать патрональный культ местных святых — родоначальников княжеской династии.
Отсюда и прямая поддержка культа со стороны Ярославского «великого» (т.е.
старшего из местных удельных князей) князя. Прославление ярославских князей
отвечало прежде всего интересам тех слоев местного феодального общества,
которые стремились к сохранению остатков политического суверенитета своего
княжества, подпадавшего под все большую зависимость от великого князя
Московского. Если установление в Москве почитания новгородского святого
Варлаама Хутынского свидетельствует о тенденции к церковно-идеологическому
сближению стольного града и Новгорода — двух крупнейших политических центров
Русской земли, то учреждение культа новоявленных ярославских князей-чудотворцев
отражает противоположную, сепаратистскую тенденцию, ярко проявившуюся в
поведении ярославского князя и местного духовенства.
Не случаен и скептицизм ростовского архиепископа
Трифона — одного из самых ярких и прогрессивных церковных деятелей своего
времени. Осенью 1446 г.
в Кириллов Белозерский монастырь, где Трифон в то время был игуменом, явился с
семьей и со своим небольшим двором князь Василий Васильевич. Предательски
захваченный и ослепленный Шемякой, он полгода просидел в заточении в Угличе.
Под давлением общественного мнения и под влиянием будущего митрополита Ионы
Шемяка был вынужден отпустить своего узника и дать ему в удел Вологду —
маленький городок на московско-новгородском рубеже. В обмен на это Василий
должен был отказаться от Москвы и целовать крест новому великому князю. Мать
его оставалась в заточении, сторонники рассеялись по Русской земле или нашли
приют в Литве. Василий готов был бороться, но, казалось, все было кончено —
священная клятва отрезала все перспективы. Однако игумен Трифон своей властью,
как церковный пастырь, освободил его от страшной клятвы… Это был один из
звездных часов жизни Василия Темного. В феодальной войне произошел перелом.
Москва встретила своего князя. Шемяка бежал. Торжество было полным.
Игумен Трифон стал архимандритом великокняжеского
Спасского монастыря в Кремле, одним из самых близких Василию Васильевичу людей
— его духовником, свидетелем при составлении его завещания. В мае 1462 г. он — архиепископ
ростовский, второй из русских иерархов (после митрополита). Это назначение —
первое из известных нам церковно-политических мероприятий нового великого князя
— едва ли случайно. Обширный Ростово-Белозерский край был густо усеян
княжескими гнездами, крупными и мелкими осколками распадавшихся уделов. Здесь
нужен был стойкий защитник интересов великокняжеской власти, борец за единство
Русской земли. Таким, по-видимому, и был архиепископ Трифон. Его посланец
протопоп Константин рисуется в летописном рассказе весьма многозначительными
штрихами: «Иже бо честен муж, всегда по вся лета посылаше по него князь
великий, призывая на Москву на збор кликати, занеже голосист был, речист и
грамоте гораздн, и рожаист, того ради възвысися умом и бяше горд». В этой
нелестной с точки зрения автора рассказа характеристике особое внимание
привлекают два момента: во-первых, близость Константина к великому князю (чем,
видимо, и объясняется особая важность миссии представителя ростовского
архиепископа), во-вторых, свидетельство о его незаурядных личных качествах —
красноречии и образованности (что и послужило причиной его сближения с великим
князем).
Как и сам архиепископ, протопоп Константин занимал по
отношению к новым святым скептическую позицию. Его задача — «дозрети»
новоявленных святых: «в теле ли лежать, како исцеления многа створяють, не
неприязньство ли действуеть на прельщение человеком». Сам протопоп считал, что
«сим чюдотворением игумен многи богатества приобрете, еже приношаху гражане на
молебны, к раце их приходят ше». Культ ярославских князей был, по-видимому, шит
белыми нитками, и его реальный смысл не вызывал никаких сомнений у
трезвомыслящего протопопа. Только этим можно объяснить скепсис, не свойственный
средневековому человеку, тем более представителю церкви, охотно насаждавшей
культ святых и распространявшей многочисленные рассказы о их чудесах.
Кульминационный момент рассказа — приезд Константина в
Ярославль. Прибыв в Спасский монастырь, он посылает за игуменом, который,
однако, выйти к нему отказывается и вместо того «повеле ему войти к себе в
келью». Со стороны Константина следует гневная отповедь: «Не веси ли, въздавый
мне честь, послу владычню, владыце честь въздает? На мне чти не сотвори, на
моем осподаре чести не сотвори, на владыце. Аз бо се государю скажу». Перед
нами — открытый конфликт. Позиции противоборствующих сторон ясны. С одной
стороны — полномочный представитель Ростова (а в конечном счете — Москвы), за
спиной которого стоят архиепископ и сам великий князь. С другой стороны —
настоятель местного монастыря, игумен Христофор, крепко связанный со своим
князем и местными феодальными традициями. Столкновение этих противоборствующих
сил — реальное содержание сказания о ярославских чудотворцах, помещенного в
Софийско-Львовской летописи. Его автор, близкий к митрополичьим кругам, явно
симпатизирует ярославским удельным князьям, выступает апологетом идеологических
основ консервативной удельно-княжеской традиции. По его словам, конфликт в
Ярославле растянулся на ряд лет и закончился в 1467 г. идейной победой
сторонников новоявленных святых и посрамлением их рационалистически мыслящих
противников.
Рассказ Софийско-Львовской летописи свидетельствует о
многом. Несмотря на явные успехи Москвы в ее централизаторской политике, в 60-е
годы борьба с удельно-княжеской традицией, поддерживаемой определенными церковными
кругами, отнюдь не легкое и не простое дело. Подчас затрагиваются наиболее
чувствительные для средневекового общественного сознания церковные вопросы. В
верхах самой церковной иерархии наблюдается явный конфликт между сторонниками
великокняжеской политики и защитниками удельной старины: феодальная церковь не
стоит и не может стоять вне политической борьбы эпохи. Московская митрополия
пошла на компромисс. Ярославские князья были причислены к лику святых, и по
велению московских властей было составлено их житие: контроль Москвы снижал
политическое содержание этого культа.
|