Оба путешественника побывали в Монголии и благополучно
вернулись в Западную Европу. Каждый из них написал подробные воспоминания об увиденном
и услышанном в степях. Вот как описывает Гильом Рубрук свою встречу с Батыем.
«…Когда увидел двор Бату, я оробел, потому что,
собственно, дома его казались как бы каким-то большим городом, протянувшимся в
длину и отовсюду окруженным народами на расстоянии трех или четырех лье
(13,5–18 км). И как в Израильском народе каждый знал, с какой стороны
скинии должен он раскидывать палатки, так и они знают, с какого бока двора
должны они размещаться, когда они снимают свои дома с повозок. Отсюда двор, на
их языке называется ордой, что значит середина, так как он всегда находится
посередине их людей, за исключением того, что прямо к югу не помещается никто,
так как с этой стороны отворяются ворота двора. Но справа и слева они
располагаются, как хотят, насколько позволяет местность, лишь бы только не
попасть прямо пред двором или напротив двора. Итак, нас отвели сперва к одному
Саррацину (мусульманину. — Н. Б.), который не позаботился для нас ни о какой
пище. На следующий день нас отвели ко двору, и Бату приказал раскинуть большую
палатку, так как дом его не мог вместить столько мужчин и столько женщин,
сколько их собралось. Наш проводник внушил нам, чтобы мы ничего не говорили,
пока не прикажет Бату, а тогда говорили бы кратко… Затем он отвел нас к шатру,
и мы получили внушение не касаться веревок палатки, которые они рассматривают
как порог дома… Тогда нас провели до середины палатки и не просили оказать
какое-либо уважение преклонением коленей, как обычно делают послы. Итак, мы
стояли перед ним столько времени, во сколько можно произнести „Помилуй мя,
Боже", и все пребывали в глубочайшем безмолвии. Сам же он сидел на длинном
троне, широком, как ложе, и целиком позолоченном; на трон этот поднимались по
трем ступеням; рядом с Бату сидела одна госпожа. Мужчины же сидели там и сям
направо и налево от госпожи; то, чего женщины не могли заполнить на своей
стороне, так как там были только жены Бату, заполнили мужчины. Скамья же с
кумысом и большими золотыми и серебряными чашами, украшенными драгоценными
камнями, стояла при входе в палатку. Итак, Бату внимательно осмотрел нас, а мы
его… Лицо Бату было тогда покрыто красноватыми пятнами. Наконец он приказал нам
говорить. Тогда наш проводник приказал нам преклонить колени и говорить. Я
преклонил одно колено, как перед человеком. Тогда Бату сделал мне знак
преклонить оба, что я и сделал, не желая спорить из-за этого. Тогда он приказал
мне говорить…» (2, 119–120).
Мужественный Рубрук и перед самим Батыем держался с достоинством.
Некоторые выражения в его речи показались хану дерзкими. Однако он. сдержал
ярость и ответил иронической улыбкой. Придворные, внимательно следившие за
выражением лица своего повелителя, поняли смысл этой улыбки и «начали хлопать в
ладоши, осмеивая нас», вспоминает Рубрук. Переводчик посла, хорошо знавший, чем
могут окончиться такие «аплодисменты», оцепенел от страха. Однако Батый
позволил монаху закончить свою речь. «Тогда он приказал нам сесть и дать выпить
молока; это они считают очень важным, когда кто-нибудь пьет с ним кумыс в его
доме. И так как я, сидя, смотрел в землю, то он приказал мне поднять лицо,
желая еще больше рассмотреть нас или, может быть, от суеверия, потому что они
считают за дурное знамение или признак, или за дурное предзнаменование, когда
кто-нибудь сидит перед ними, наклонив лицо, как бы печальный, особенно если он
опирается на руку щекой или подбородком. Затем мы вышли, и спустя немного к нам
пришел наш проводник и, отведя нас в назначенное помещение, сказал мне: „Господин
король просит, чтобы ты остался в этой земле (для проповеди
христианства. — Н. Б.), а этого Бату не может сделать без ведома
Мангу-хана (т. е. Великого хана в Монголии. — Н. Б.). Отсюда следует,
чтобы ты и твой толмач отправились к Мангу-хану; а твой товарищ и другой
человек вернутся ко двору Сартаха (сына Батыя. — Н. Б.), ожидая там, пока
ты не вернешься…" (2, 120).
Так принимал Батый посланника одного из самых
могущественных монархов Европы. Но можно представить себе, сколь высокомерен
был он с князьями „русского улуса", всецело зависевшими от его воли.
|