Вероятно, перед отъездом в Константинополь на
поставление Алексей встречался с Сергием. Игумен выразил сомнение в том, что
его иноки примут строгие порядки киновий. И тогда Алексей решил прибегнуть к
авторитету патриарха.
Послание Филофея было весьма сильным средством. В
византийской Церкви господствовал взгляд, разделяемый и русским духовенством,
согласно которому патриарх — «живой и одушевленный образ Христа, в словах и
делах выражающий истину» (97, 280). Обращение самого патриарха произвело
большое впечатление на Сергия и его монахов. Несомненно, о нем узнали и в десятках
других обителей. Оно было воспринято как признание равночестия русского
иночества с его корнем — византийской монашеской традицией.
Патриаршья грамота стала для Сергия своего рода
сигналом к действию. Внутреннюю готовность к нему он ощутил еще раньше, тогда,
когда отправился в Переяславль для поставления в сан.
Проследив основные факты биографии радонежского
подвижника, обратимся к его помыслам. Вновь попытаемся ответить на вопрос: чем
занят был в эти годы его дух?
Жизнь Сергия, как и всякого истинного подвижника, была
полна не только внешним, но и внутренним, незримым трудом. В этом труде главным
его руководством всегда оставалось Евангелие. Однако он пользовался и «дополнительной
литературой» — рассказами о древних подвижниках («патериками») и их
собственными сочинениями.
Монашеская традиция восточного христианства выработала
своего рода теорию непрерывного нравственного совершенствования. Она была
изложена в трудах «великого каппадокийца» Василия Кесарийского (около 329–379),
его современника Ефрема Сирина, знаменитых подвижников VI–VII веков Иоанна
Синайского («Лествичника») и Исаака Сирина. Несомненно, Сергий был знаком с их
сочинениями, пользовался ими как своего рода «учебниками» аскетики. «Слова
постнические» Василия Великого и «Лестница» (по-древнерусски — «Лествица»)
Иоанна Синайского — обычные книги для келейного чтения в русских монастырях XIV
столетия. Известны были и «Слова постнические» Исаака Сирина, славянский
перевод которых был выполнен в первой половине XIV века (90, 318).
Эти трактаты позволяют увидеть промежуточные и
конечные цели «духовного делания» русских иноков XIV века. Ценные сведения о
внутренней жизни своего героя может дать и Житие Сергия. При всей специфике
жития как литературного жанра оно сохраняет и некоторые живые черты святого,
показывает наиболее яркие особенности его личной религиозности. Вот что говорит
автор Жития о настроении Сергия в первые годы существования монастыря. «Сам
Сергий испрьва не хотяше поставлениа презвитерьска или игуменьства приати
многаго ради и конечнаго смиренна. Имеяше бо в себе кротость многу и велико
истинное смирение, о всем всегда подражаа своего владыку Господа нашего Иисуса
Христа» (9, 320).
Основой возраставшего с годами духовного могущества
Сергия было постоянное сосредоточение всех его мыслей, всей воли, всех сил души
на образе Иисуса. Несокрушимая последовательность в исполнении заповедей
Спасителя, внешне порой казавшаяся безволием и слабостью, к концу жизни
принесла Сергию небывалую власть над душами людей. Современники ощущали словно
бы оживший в нем героический дух первых времен христианства.
Именно завет Иисуса — «возьмите иго Мое на себя и
научитесь от Меня, ибо Я кроток и смирен сердцем» (Матфей, U, 29) —
заставил Сергия выйти из уединения, ибо смирению нельзя было научиться в
одиночестве.
Посвятив годы незримого духовного труда достижению
смирения — этой полузабытой ныне добродетели, Сергий вполне овладел ею. Один из
самых тонких исследователей русской агиографии, основатель учения о святости
как категории духовной культуры русского Средневековья, Г. П. Федотов, говоря о
Сергии, справедливо заметил: «Смиренная кротость — основная духовная ткань его
личности» (105, 134). Действительно, именно кротость — та самая, которую
Иоанн Лествичник называл «матерью любви» (34, 187), — стала плодом его
многолетнего самовоспитания.
Торный путь монаха к смирению — через послушание под
началом опытного в подвижничестве «старца». Сергий, не окончив этой школы,
искал случая взять на себя добровольное послушание не только у каждого из
братьев в отдельности, но и у всей общины в целом. Таким необычным послушанием
и стало его безвластное игуменство в «общине двенадцати».
Что мы, люди совсем другой эпохи, можем почерпнуть из
духовного опыта Сергиева смирения? Прежде чем искать ответ на этот вопрос,
следует восстановить в правах добродетели само слово «смирение». Ныне для
многих оно ассоциируется с примитивно понимаемым евангельским тезисом — «ударившему
тебя по щеке подставь и другую» (Лука, 6, 29). Эти слова Иисуса обычно
воспринимают иронически, как призыв к «непротивленчеству», которое, в свою
очередь, кажется нам чем-то унизительным и нелепым для нормального, физически
здорового человека.
Но совсем иначе понимали их люди Средневековья. В
отличие от нас они всегда видели за словами о пощечине того, кто их произнес:
Сына Божьего, повелителя всего и вся. Все его слова и дела — «нашего ради
спасения». Завет о правой и левой щеке — не признак слабости, но, напротив,
высшей силы: способности стать над собственным «я», принести его в жертву
общему спасению. Сокровенный смысл этих слов Иисуса точнее всего раскрыл
апостол Петр в своем известном наставлении: «Не воздавайте злом за зло» (1
Пет. 3, 9). Ему вторит Василий Великий: «Не исцеляйте зла злом» (37,
167). Отчаянная попытка разорвать бесконечную цепь зла, которой сковано
человечество, с помощью самоотречения и самопожертвования — вот что кроется в
словах Иисуса о пощечине. И если люди в большинстве своем до сих пор не
последовали его совету, то это отнюдь не означает, что они нашли более
действенное решение основной задачи бытия. И скольких бедствий избежало бы
человечество, если бы хоть иногда не пренебрегало этим советом!
|