|
Автор: Борисов Н.С.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Трудно найти более яркий по накалу страстей, по
напряженности духовной жизни период русской истории, чем XIV столетие. Но
удивительное дело: в нашей памяти этот век почти не оставил имен. Иван Калита
да Дмитрий Донской — вот, кажется, и все, кого мы помним со школьной скамьи.
Слов нет, великие зодчие Московского государства по
праву остались в истории. Мы вновь и вновь вглядываемся в их суровые,
мужественные лица, пытаясь увидеть в них родовые черты российской государственности.
Но только ли они достойны нашей памяти? И как одиноко стоят эти люди в пустыне
нашего неведения! А между тем этот век имел десятки своих выдающихся деятелей,
имена которых сохранили источники.
«Посмотри на русского человека; найдешь его
задумчива», — говорил Радищев. Эта черта национального характера сложилась
не вчера. Средневековая Русь имела длинную череду своих мыслителей и
проповедников. Их имена должны стоять в одном ряду с именами полководцев и
государственных деятелей, архитекторов и художников. Один из тех, кого
необходимо вернуть на подобающее ему место в отечественной истории, —
игумен подмосковного Троицкого монастыря Сергий Радонежский (1314–1392).
Жизненный путь «великого старца», как называли его
современники, выглядит парадоксальным. Он бежал от общества людей — а в
результате стал его духовным предводителем; он никогда не брал в руки меча — но
одно его слово на весах победы стоило сотен мечей.
Удивительна и сама тайна, окружающая имя Сергия. Почти
во всех великих событиях эпохи мы чувствуем его незримое присутствие. А между
тем до нас не дошло ни его собственных писаний, ни точной записи его бесед и
поучений.
Большую часть своей жизни Сергий провел в основанном
им Троицком монастыре. Здесь он прославился как выдающийся подвижник в христианско-монашеском
понимании этого слова. Помимо этого, Сергий был известен как один из главных
приверженцев «общего жития» — новой для того времени формы монашеской жизни на
Руси.
Однако Сергий не был исключительно церковным деятелем.
Его горизонт не ограничивался чертой монастырских стен. В наиболее
драматические моменты истории Северо-Восточной Руси он помогал князьям услышать
друг друга, убеждал их прекратить кровопролитные усобицы. Слово Сергия призывно
прозвучало и в грозном 1380 году, когда полчища Мамая двинулись на Русскую
землю.
Заслуги Сергия перед Отечеством не сводятся лишь к его
миротворческим походам и благословению воинов, идущих на Куликовскую битву. Для
современников он стал подлинным «светильником» — человеком, сумевшим подчинить
всю свою жизнь евангельским заповедям любви и единомыслия. Всегда избегая
судить и назидать, он учил главным образом собою, своим образом жизни и
отношением к окружающим. И народ услышал его безмолвную проповедь.
В те времена представление о духовном подвиге связывалось
прежде всего с уходом из «мира», строгим соблюдением монашеских уставов. С этой
точки зрения Сергий был безупречен. Своим «высоким житием» он внушал людям веру
в их нравственные силы. В эпоху, когда Русь поднимала голову, расправляла
плечи, готовясь к решающей схватке с Ордой, твердость духа, вера в себя были ей
нужны не меньше, чем добрые мечи и прочные кольчуги.
Необычайная притягательность личности Сергия
объяснялась просто: это был человек, который неуклонно, до конца выполнял свой
христианский и монашеский долг. Но много ли найдется людей, которые никогда не
изменяли бы своему долгу?
«При имени преподобного Сергия народ вспоминает свое
нравственное возрождение, сделавшее возможным и возрождение политическое, и
затверживает правило, что политическая крепость прочна только тогда, когда
держится на силе нравственной, — говорил историк В. О. Ключевский. —
Это возрождение и это правило — самые драгоценные вклады преподобного Сергия,
не архивные или теоретические, а положенные в живую душу народа, в его нравственное
содержание. Нравственное богатство народа наглядно исчисляется памятниками
деяний на общее благо, памятями деятелей, внесших наибольшее количество добра в
свое общество. С этими памятниками и памятями срастается нравственное чувство
народа; они — его питательная почва; в них его корни; оторвите его от них — оно
завянет, как скошенная трава. Они питают не народное самомнение, а мысль об
ответственности потомков перед великими предками, ибо нравственное чувство есть
чувство долга. Творя память преподобного Сергия, мы проверяем самих себя,
пересматриваем свой нравственный запас, завещанный нам великими строителями
нашего нравственного порядка, обновляем его, пополняя произведенные в нем
траты» (71, 209).
Основным источником для воссоздания жизненного пути и
учения Сергия Радонежского служит его Житие, написанное в 1417–1418 годах
учеником преподобного Епифанием Премудрым и переработанное во второй четверти
XV века известным агиографом (от греч. «агиос» — святой и «графо» — пишу)
Пахомием Логофетом.
Помимо труда Епифания, о Сергии написано, в сущности,
очень немного. Уже в прошлом столетии наметилось три метода описания его
деятельности. Первый, самый простой, заключался в прилежном пересказе Жития со
скромным авторским комментарием нравственно-дидактического характера. Этим
путем шли главным образом церковные авторы. Их труды во многом напоминают иконы
XIX столетия: та же холодноватая сентиментальность, экзальтированные жесты и
позы, слишком яркие краски.
Второй путь наметил крупнейший историк Русской Церкви
Е. Е. Голубинский. Анализируя и сравнивая различные списки Жития, пользуясь
данными летописей, он попытался с максимальной точностью воссоздать внешнюю
сторону биографии Сергия. Как и следовало ожидать, суховатая, академичная
манера письма Голубинского вызвала раздражение приверженцев «иконописного»
метода изображения «великого старца».
Свой путь к Сергию проторил известный русский историк
В. О. Ключевский. Одновременно с Голубинским, к торжественно отмечавшемуся в
1892 году 500-летию со дня кончины преподобного, он создал небольшой, но яркий
по форме и глубокий по содержанию очерк, посвященный «великому старцу».
Ключевский первым попытался показать историческое значение деятельности Сергия,
понять основы его нравственного учения.
Расцвет русской религиозной философии в первой трети
XX века способствовал дальнейшему проникновению в мир Сергиевой духовности. Г.
П. Федотов, посвятивший Сергию одну из глав своей книги о русских святых, сумел
показать органическую связь учения «великого старца» с традицией древнерусского
монашества, вкратце проследить судьбу его заветов.
Целый ряд новых черт образа Сергия в Житии подметил
тонкий и чуткий художник слова — писатель Б. К. Зайцев. Его книга о «великом
старце» сопоставима с «Сергиевскими» картинами М. В. Нестерова.
И Зайцев, и Федотов работали в эмиграции. Внутри
страны в 20-е и 30-е годы обращение к образу Сергия было связано, как правило,
с нуждами воинствующего атеизма. Эта тема не пользовалась особой популярностью
у историков и в последующие десятилетия. И потому итоги ее научного изучения
выглядят весьма и весьма скромно. Были высказаны различные гипотезы об участии
Сергия в церковно-политической борьбе конца 70-х и 80-х годов XIV века, о его
роли в идейной подготовке Куликовской битвы, об отношении к монастырскому
землевладению. Но, пожалуй, наиболее существенный прогресс был достигнут на
источниковедческом направлении: в выявлении особенностей Жития как
литературного жанра, а также в исследовании различных редакций и списков Жития
Сергия.
Что касается изучения духовного наследия Сергия, то в
этой области наблюдались лишь эпизодические «набеги» исследователей творчества
Андрея Рублева. С помощью Жития Сергия искусствоведы пытаются проникнуть в
тайны рублевского «умозрения в красках». В основе этого поиска — весьма
убедительное предположение о том, что великий художник Древней Руси находился
под влиянием сергиевского нравственного учения.
Фигура самого Сергия — великого деятеля национального
возрождения — и по сей день едва различима в тумане минувшего. Мы угадываем
отдельные черты, но не можем охватить взглядом целого.
Книга, которую читатель держит в руках, не даст ответа
на все вопросы. Мы надеемся, что она лишь облегчит путь к Сергию. С этой целью
автор стремился к тому, чтобы «возвратить» Сергия в ту систему христианских
духовных ценностей, в которой он жил и вне которой он не может быть понят и
оценен как личность.
Указав направление движения, мы не можем, как бы взяв
за руку, подвести читателя к Сергию. Путь этот каждый должен пройти сам, ибо
учение радонежского игумена, как и всякое религиозно-нравственное учение, может
быть вполне осознано лишь через собственный духовный опыт. Признаемся честно:
это препятствие не раз вставало и перед автором книги. Мы далеки от мысли, что
до конца поняли мотивы поступков Сергия, проникли в глубину его помыслов.
Непостижимы для нас его мистические откровения, восторженный трепет его
молитвенных часов. Не пытаясь бесплодно умствовать о природе Сергиевых чудес,
да и других подобных явлений, отмеченных источниками, мы рассматриваем их как
исторические факты постольку, поскольку они были фактами для людей той эпохи.
Для нас важно найти ответ на вопрос: что же несли они в себе помимо
мистического содержания?
Пробиться к Сергию сквозь толщу веков, сквозь
предрассудки его и нашего времени — задача не из легких. Решая ее, мы не раз
вспоминали о том, какие сомнения испытывал средневековый книжник, принимаясь за
жизнеописание святого, какую ношу ощущал он на своих плечах. Впрочем, это была
не только тяжесть огромной ответственности перед современниками и потомками, но
и вполне понятный страх, который испытал бы всякий человек, очутившись вдруг на
ладони великана.
Познав тревоги своих далеких предшественников, мы
познали и их утешения. И всякий раз, когда задача начинала казаться нам невыполнимой,
мы ободряли себя словами, которые предпослал своему Житию Сергия Епифаний
Премудрый. «Аше бо не писано будет старцево житие, но оставлено… без
въспоминаниа, то се убо никако же повредит святого того старца… Но мы сами от
сего не плъзуемся, оставляюще толикую и таковую плъзу. И того ради сиа вся
собравше, начинаем писати»…
|