Именно таким «особняком», по-видимому, и был
Хотьковский монастырь. Возникший в 1308 году для удовлетворения духовных нужд
местного населения, он относился к числу «мирских монастырей». Приведем еще
одно необходимое в данном случае разъяснение Ключевского. «Братия, которую
строители набирали в такие мирские монастыри для церковной службы, имела
значение наемных богомольцев и получала «служеное» жалованье из монастырской
казны, а для вкладчиков монастырь служил богадельней, в которой они своими
вкладами покупали право на пожизненное «прекормление и покой». Люди, искавшие
под старость в мирском монастыре покоя от мирских забот, не могли исполнять
строгих, деятельных правил иноческого устава. Когда в одном таком монастыре
попытались ввести подобные правила, иноки с плачем заявили строителю, что новые
требования им не под силу; эта братия, как объяснил дело сам строитель, —
поселяне и старики, непривычные к порядку жизни настоящих иноков, состарившиеся
в простых обычаях» (72, 243).
Все это, конечно, было неприемлемо для Варфоломея с
его высокими представлениями об иночестве.
В поисках подходящего места для поселения братья
исходили десятки верст по лесным дебрям. Наконец они нашли то, что искали:
большой, поросший лесом холм, у подножия которого тек ручей. Ни на самом холме,
ни в окрестностях не было никакого жилья.
Кто из братьев облюбовал этот плавно возносящийся к
вершине холм, словно самой природой приготовленный к тому, чтобы стать основанием
для красивейшего из архитектурных созданий России? Кто из них, первым выйдя из
леса на береговой склон, увидел даль, простор, замер на миг, потом вздохнул
облегченно, перекрестился и сказал: «здесь!»? Хочется думать, что это был
Варфоломей. Однако Стефану, как старшему и наставнику, принадлежало решающее
слово…
И вот уже Кирилловичи, засучив рукава, рубят лес,
очищают бревна, складывают сруб приземистой избушки.
Рядом с избушкой, или по-монашески «кельей», вскоре
выросла небольшая часовня. В отличие от церкви часовня не имела престола, и
потому в ней нельзя было служить литургию. Она предназначалась для чтения
«часов» — псалмов и молитв, приуроченных к определенным часам дня. Часовню мог
строить всякий желающий: для этого не требовалось разрешение епископа, как при
постройке церкви.
Часовня вполне годилась для удовлетворения духовных
нужд маковецких отшельников. Она служила им своего рода «молитвенной кельей».
Внешний вид и убранство маковецкой часовни можно
представить по аналогии. В Кирилло-Белозерском монастыре до наших дней
сохранилась деревянная часовня, построенная на месте будущей обители ее
основателем Кириллом Белозерским в 1397 году. Часовня эта, даже если признать
ее поздней копией с несохранившегося оригинала, своим обликом хорошо передает
самый дух отшельничества. Приземистая бревенчатая клеть без окон, с маленькой
дверью над высоким порогом покрыта плоской четырехскатной крышей. Внутри
часовни царит полумрак. Все ее убранство состоит из большого рубленого креста
прямо перед входом.
Неизвестно, сколько времени братья прожили вместе на
Маковце. Вероятно, не более чем год-полтора. Однако ясно другое: все это время
Варфоломей был «под началом» у брата. Именно это обстоятельство имел в виду
Стефан, когда через несколько лет, вернувшись на Маковец, стал требовать от
монахов Троицкого монастыря повиновения себе, восклицая: «Кто есть игумен на
месте сем: не аз ли прежде седох на месте сем?» (9, 370).
Уход Стефана в Москву Житие Сергия рисует как бегство
перед трудностями пустынной жизни. Вероятно, в этом только малая часть правды.
Главное же заключалось в том, что Стефан искал возможности учить, находясь
среди людей. Отшельническое житие на Маковце было для него не конечной целью, а
лишь ступенью на пути укрепления духа. После Маковца он пришел в Москву не как
безвестный монах из мирского Хотьковского монастыря, а как отшельник,
закаливший дух в борьбе с демонами пустыни. Таков был путь самого Иисуса: после
сорокадневного искушения дьяволом в пустыне он вернулся к людям «в силе духа» (Лука,
4, 14).
Если признать, что братья пришли на Маковец в 1337
году, то уход Стефана следует отнести к 1338–1339 годам. С этого времени
началось одинокое подвижничество Варфоломея.
«Молчание — стихия, в которой формируются великие
вещи», — говорил Карлейль. После ухода Стефана Варфоломей с головой
погрузился в эту невидимую стихию. Его окружило таинственное безмолвие природы.
Оно очищало душу от шелухи повседневности, возносило ее к небесам. Перед мысленным
взором юноши вставали образы Иисуса и «ангела пустыни» Иоанна Предтечи.
Окутанный тишиной уснувшего леса, он учился ходить по стопам великих учителей
человечества…
В первые годы на Маковце Варфоломей познал не только
сладость, но и горечь одиночества. Автор Жития, знавший цену подлинного
пустынножительства, говорит о его трудностях точно и выразительно — «житие
скорбно, житие жестко, отовсюду теснота, отовсюду недостатки… Что помяни — того
несть» (9, 296, 306). Но и в этой неустроенности обихода Варфоломей
находил радость сопричастности великому: ведь и Сын Человеческий не имел «где
приклонить голову» (Лука, 9, 58).
|