По мере развития самодержавных начал в политике и
образе мыслей московских государей влияние нестяжателей неуклонно падало.
Воспитанная иосифлянской доктриной «земного Бога», самодержавная гордыня не
могла мириться с чьей бы то ни было независимостью суждений. Иван ГУ уже вполне
осознает себя в роли первосвященника, «помазаника Божьего», неподсудного
человеческому нравственному закону. Расцвет «святополковских», братоубийственных
начал в великокняжеской политике в период обострения борьбы за ликвидацию
уделов (конец XV — первая половина XVI в.) также способствовал гонениям на
нестяжателей. Своенравные последователи Нила Сорского, оказавшись на видных
постах в иерархии, часто отказывались выполнять те требования государя, которые
возмущали их христианскую совесть.
Все это привело к тому, что в середине XVI века
нестяжательство практически исчезает как целостное религиозно-нравственное
течение. Явившись своего рода «защитной реакцией» лучших, нравственно здоровых
сил Русской Церкви на развитие вседозволенности в политике государей и
приспособленчества в поведении высшего духовенства, нестяжательство в конце
концов было подавлено общими усилиями духовных и светских властей. Русское
централизованное государство построило свою нравственную доктрину на «святополковском»
принципе: морально все, что идет на пользу интересам «державы», а точнее —
самого «скипетро-держателя».
Иосифлянская иерархия в целом послушно и безответно
восприняла даже такое безумие Власти, как опричнину. Впрочем, дух независимости
и самоотверженного служения «миру» еще давал себя знать в Русской Церкви. Некоторые
попытки препятствовать опричному террору предпринимал митрополит Афанасий
(1564–1566). Однако подлинным обличителем опричнины выступил его преемник
митрополит Филипп Колычев (1566–1568). Опасаясь вызвать бунт прямой расправой с
популярным в народе иерархом, царь устроил судебный фарс, обвинив его в
злоупотреблениях на посту игумена Соловецкого монастыря. Филипп был сведен с
митрополии, сослан в Тверь и там два года спустя задушен Малютой Скуратовым по
приказу царя. Напуганные этой расправой иерархи не пытались более спорить с
Иваном IV. Не только в последней трети XVI века, но и позднее, в XVII–XVIII веках,
в Русской Церкви уже не видно было этого древнего — идущего от Феодосия
Печерского к Сергию Радонежскому и далее, к Кириллу Белозерскому, Нилу
Сорскому, Филиппу Колычеву — способа служения людям путем обличения и
«вразумления» Власти.
И все же стремление к служению «миру», отличавшее
Сергия и его последователей, оказалось подобным тому зерну, о котором Иисус
сказал: «Если пшеничное зерно, пав на землю, не умрет, то останется одно; а
если умрет, то принесет много плода» (Иоанн, 12, 24). Всходы духовных зерен
порой оказывались неожиданными. Иногда они прорастали на собственно церковной
ниве. Так, найденная последователем Сергия Нилом форма иноческого жития, скит,
воскресла в середине XIX века в Оптиной пустыни и некоторых других монастырях.
Но главное, она возродилась в этих скитах не в одной только форме, но и в духе,
в служении миру мудрых «старцев» — утешителей, увековеченных Достоевским в
образе старца Зосимы.
Дело маковецкого игумена живет не в одной лишь истории
церкви. Оно стало частью духовного наследия русского народа. «Отвръзите мне
врага правды, и вшед в ня…» (9, 428). «Отворите мне врата правды, и я
войду в них…» В этих словах из Жития Сергия — самая суть его личности, его
жизненного пути. И скольких людей увлек он за собой на поиски этих таинственных
«врат»! И не в его ли «любви нелицемерной равно к всем человеком» (9, 418) —
истоки той всечеловеческой ответственности, той неистовой жажды всеобщей
правды, которой отмечены религиозно-нравственные искания великих русских мыслителей
XIX — начала XX века?
Заветы Сергия — любовь к людям, непрерывное
восхождение к нравственному совершенству путем мужественного самоотречения —
стали характерными чертами русской духовной культуры. И сам Сергий — то явно,
то сокровенно — живет в ней и будет жить, «доколе стоит земля Русская».
|