Как свидетельствуют и более поздние
«душевные» XV—XVI вв., упоминание имени писца («А писал сию грамоту...») являлось
обязательной частью формуляра. Однако вторая духовная Ивана Даниловича стоит в
этом отношении особняком — имени писца в ней нет.
Причина этого видна из сличения
текстов первой и второй духовных Калиты. Более позднее завещание писец
составлял, «воззрев» на документ 1336 года.
Это был не Кострома, ибо почерки
документов различны. Для написания второй «душевной» писец-аноним заготовил
большой лист пергамена— 271x630x136x748 мм вместо 255x566x242x577 мм (указаны
размеры после реставрации), так как в документе 1339 г. имелись добавления.
Нанеся на пергамен более двух
третей текста, писец, видимо, понял, что места не хватает, и начиная с 68-й
строки грамоты его почерк стал более убористым. Будучи зависимым от текста
первичной грамоты, дьяк должен был закончить свою в следующем порядке: 1)
поименовать послухов; 2) назвать свое имя; 3) закончить заклятием.
Дописывая последние строки и до
последнего момента не рассчитывая, очевидно, уместить все это, писец оказался
перед дилеммой: либо выбросить из текста какую-либо фразу, либо переписать
духовную заново.
Поскольку ни заклятие (сакральное
завершение), ни перечисление послухов сокращению не подлежали — без них
завещание было бы недействительным— писцу пришлось выбросить свое собственное
имя. В последние строки грамоты он внес заклятие, а затем имена «отцов
душевных», едва уместив их на пергамене.
Последняя строка текста отстоит от
края листа всего на 3—8 мм. Отсутствие обязательного в формуляре имени писца,
скорее всего, и привело к необходимости привесить малую свинцовую печать,
компенсирующую недосмотр переписчика. Следовательно, печать-пломбу надо
индентифицировать как принадлежавшую неизвестному великокняжескому писцу 1339
года.
Итак, внутренняя и внешняя критика
источников— духовных грамот Ивана Калиты не дает оснований предполагать
возможность их утверждения в ханской ставке или ордынским чиновником в Москве.
Такой формы зависимости от Орды,
как утверждение ею великокняжеского завещания, не существовало. Как выясняется,
единственная во всем великокняжеском архиве «татарская печать», вероятно, принадлежала
писцу Калиты. Конечно, Иван Данилович являлся вассалом Узбека и вынужден был,
как и любой другой князь (не говоря уже о великом князе, стоявшем в феодальной
иерархии между ханом и остальными русскими князьями), выполнять его распоряжения.
В связи с этим Насонов отмечал, что
правление Узбека явилось временем максимального включения Московского княжества
в структуру улуса Джучи. Но парадокс состоит в том, что именно в эпоху Калиты
оказались заложены основы могущества Москвы. По словам Преснякова, он «на
покорности власти хана построил свое значение главы великорусского политического
мира».
Старшим рабом, циничным угодником,
марионеткой, всецело преданной татарским интересам, как считал Маркс, Иван Данилович,
конечно, не был. Преследуя прежде всего свои интересы, московский князь обладал
определенной свободой действий.
Заложенная им традиция письменного
оформления княжеского завещания независимо от Орды — лучшее тому подтверждение.
|