|
Автор: Лощиц Ю.М. Дмитрий Донской. – М., 1980
Глава первая
БОЛЕЗНИ
Река хоть и рядом, вот она, а ни дети, ни взрослые в
ней не купаются, не лежат долгие часы подряд нагишом на теплом песке. Из реки
берут воду для питья, для огородов, в реке белье полощут, стоя на мостках; и
еще служит она дорогой — и в лето, и в зиму, словом, круглый почти год,
исключая короткое безвременье ледостава и ледохода, — самой надежной, самой
привычной дорогой. Человек, допустим, совсем безграмотен, но тысячеверстные
речные пути со всеми их петлями, излуками и распутьями знает до подробностей,
как собственную ладонь со всем прихотливым рисунком ее морщин. У московского пристанища,
под стенами Кромника, оттирая друг дружку боками, теснятся и толкутся лодки
самых разных размеров и из самых разных мест: из Новгорода и из Кафы, из Киева
и из Вятки, из Сарая и из Булгара, из Смоленска и с Белоозера... И все они
пришли сюда водой, лишь иногда ненадолго вытаскивали их на сушу и подсовывали
под днища деревянные катки.
Так слеплена Русская земля: посредине ее простирается
таинственный Оковский лес — никто еще не измерил его рубежей, ни конный, ни
пеший. Тут, над заповедными чащами, рождаются стада облаков, грозы сталкиваются
и секутся серебряными мечами. Под пологом глухих туманов, в нерушимой тени
Оковского леса таятся начала Волги и Днепра, текущей на заход солнца Двины и
реки Великой, что уходит в полуночный край. Как многоветвистые кроны,
сблизились, почти переплелись истоки малых и великих рек. Тут же и десятки
потайных, укромных ходов из одного русла в другое — озерные протоки, рукотворные
канавы, узкие просеки для волоковых троп. Как будто здесь кто-то сызначала
захотел помогать человеку, чтоб не заблудился, вышел на свой путь. Вот, с лодки
заденешь нечаянно веслом береговой куст, а за ним — крутобокий валун матово
забрезжит: на светлозернистой спине, будто в податливом тесте, оттиснута
детская ступня — пяточка и пять пальчиков, один крохотней другого, заслезились
росой на нечаянном свету. Это «божья ножка» — так зовут ее мимоходцы Оковского
леса. Взволнованный куст поспешно занавесит дивную печать, и тут же с ближней
кроны тяжким махом снимется недовольная птица. Всплыла над чащей, искупалась в
заревом холоде, и сердце забилось звонче, легко поддалась крыльям новая высь. Пронзительным
оком озирает оттуда все свое лесное средоцарствие, посверкивающее речными
прожилками, бронзовеющее чешуйчатыми боками озер. И еще ей видно, как люди в
задумчивости миновали вещий камень, как толчками идет их лодка вниз по реке...
Долго им плыть и неспешно думать о своем, а река
поможет им в этой думе. Потому что река сама подобна русской мысли: то сверкнет
острой догадкой, прорежет землю победоносным откровением, то отступит в тень, в
глушь, в кромешность, будто потеряется насовсем; и, бывает, не час, даже не год
нету ее... но вот снова обнажилась, в еще более ясном сиянии ума, обогатясь
опытом терпеливого труда, накоплениями других родственных рек-мыслей; дума эта,
сильная и гибкая, не стесняется повернуть, пройти в обход при встрече с неодолимым
кряжем, и в другой, и в третий раз податливо отхлынет, но на своем все же
настоит, от своего не отступится. Такая дума не скороспешна, она не буйствует,
не мечется в поисках новых русл, но бережно обтекает недвижную землю, животворя
и одухотворяя, связуя далеко отстоящее и сообщая единство несходному. В разных
направлениях пронизывая землю, она достигает самых отдаленных мест, и каждое из
них узнаёт о множестве себе подобных.
Мысль, река и дерево — они подобны друг другу, и есть
что-то мучительно-невыразимое и одновременно радующее очевидностью в этом их
сходстве. И недаром, должно быть, именно по-русски сказано о «мысленном древе».
Не только в могучих стволах, но и в каждом зыбком стебле текут непрерывные
реки, и любой лист, сорванный с ветви, напоминает карту человеческой мысли, и
всякий корень охватывает землю, как Днепр или Дон. Недаром и другой поэт,
говоря о книгах, этих сгустках мысленных, сказал: «Се бо суть реки, напаяющие
вселенную...» Одна-единственная мысль, если она истинно высока, может собрать и
связать собою целый народ, пусть и отчаявшийся, и заблудившийся в ненастье.
Единая идея может пронзить своим током целые века, какие бы силы ни
препятствовали ей.
...И вот с горней, заоблачной выси видно было, как
Волга, спускаясь на юг из Оковского леса, вдруг, у впадения в нее маленькой
чистейшей Вазузы, круто меняла направление и уходила на северо-восток — в
лесные и болотистые края. Как будто на уме у нее было, что рано еще встречаться
с Окой, да и Оку как будто та же забота занимала, потому что до сих пор
исправно несла она воды с юга на север, навстречу старшей сестре, но вот у
впадения Угры так же круто изгибала ствол и не то что на восток, а чуть ли не
вспять, на юго-восток отсюда уходила. И так они двигались дальше, Волга и Ока,
в восточном в основном направлении, не позволяя себе резко сближаться, а то и,
наоборот, еще решительней расходясь, будто кичливые соперницы. Но, кажется, в
этом их прихотливом движении все явственнее проступала какая-то единая дума. И
состояла она не только в том, что рано или поздно им предстоит встретиться, но
еще и в том, что по ходу дела им необходимо как можно отчетливей и внушительней
означить рубежи некой срединной земли. Той самой земли, которая в старину
звалась Залесской, у географов зовется теперь Волго-Окским междуречьем, а у
историков считается «колыбелью Московского государства».
В этом Русском Междуречье совершатся почти все события
жизни Дмитрия Донского. Всего несколько раз покинет он ненадолго отеческие
пределы Междуречья, понуждаемый заботами политики или войны, и один из таких выходов
принесет ему и его сподвижникам славу в веках.
Пределами Междуречья связаны три русских княжества,
которые при жизни Дмитрия враждовали с Москвой: Тверь, стоящая на Волге, Рязань
— на Оке, Нижний Новгород — у слияния Волги и Оки. А сама Москва оказалась в
середине. И Владимир с его великокняжеским престолом тоже был в середине. Как
будто Владимир, а затем и Москву кто-то выбрал, выделил с высоты птичьего
полета. Клязьма и Москва, на которых стоят эти города, были внутренними реками
Междуречья. Самая надежная дорога из Владимира на Москву — по Клязьме, а потом
— мытищинским волоком — в Яузу и в Москву-реку. Если спрямить этот путь между
двумя городами мысленной чертой, она окажется стержневой для всего Междуречья.
Стержневой в XIV веке для судеб страны оказалась и государственная
преемственность между Владимирской Русью и юной Русью Московской.
Преемственность эта тогда многих смущала своей, что
ли, невзрачностью и кажущейся случайностью. Недаром и много позже русский
человек восклицал, как перед загадкой стоя: «Почему было государству
Московскому царству быти и кто то знал, что Москве государством слыти?»
|