Сверх ожиданий митрополит Алексей вернулся в Москву
скоро, в том же самом 1357 году, когда и ушел в Орду. Привезённая им весть об
исцелении царицы Тайдулы была встречена с такой радостью (за него, конечно),
как будто не ханша выздоровела, а кто-нибудь из своих, из великих княгинь.
(Благодаря митрополиту повезло саранской царице и в памяти русских людей. Сам
великий Дионисий на клейме житийной иконы митрополита Алексея поместил Тайдулу,
поднимающуюся с ложа. Икона дивная, исполненная красот и величия, каждый
посетитель Третьяковской галереи может сегодня на нее полюбоваться.)
Другая весть, пришедшая в Москву по пятам митрополита,
была совсем иного свойства, она вызвала тревогу, и немалую. Ордынский хан
Джанибек, сын Тайдулы и Узбека, убит. Причем убит совсем нехорошо одним из
своих сыновей.
Великая сила — привычка. Теперь, после знобкого, как
снег за шиворот, известия многим казалось, что при Джанибеке житье русскому
человеку было в общем-то терпимое, не то, что при его отце. Правил он в Сарае
пятнадцать лет, и как будто грех было особо обижаться на покойника, по крайней
мере Москве. К ее князьям он мирволил, им отдавал владимирский стол. Еще
неизвестно, кто его сменит и чего ждать от нового хана, куда его занесет.
Погибель Джанибека осмысляли как неумолимый суд за его
старые грехи: вспомнилось, что когда-то он взошел на трон, перешагнув через
тела убитых братьев, — вот и позднее возмездие за невинно пролитую кровь.
Вскоре из пересудов взрослых Дмитрий узнал кое-что о
дворцовом перевороте в Золотой Орде. Незадолго до смерти Джанибек ходил походом
на Тебризское царство (нынешний Азербайджан), завоевал его и, оставив одного из
сыновей, Бердибека, управителем края, отбыл в Сарай. Но в пути хан заболел. О
том, какого рода была его болезнь, сообщает одна-единственная из русских
летописей — Рогожская: Джанибек, сказано здесь, «от некоего привидения разболеся
и взбесися». Подробность очень живописная при всей ее краткости. Возможно, это
была белая горячка, возможно, какой-то иной род помрачения ума.
О болезни отца сообщили Бердибеку, он срочно приехал и
по наущению одного из своих темников повелел лишить отца жизни.
В Сарае такой поступок понравился далеко не всем. Не
говоря о влиятельных и самолюбивых эмирах, у Бердибека имелась еще и целая
дюжина братьев — от разных жен покойного. Родовая темная память и подсказка единомышленников
помогли отцеубийце стать и братоубийцей — он не пощадил ни одного из
двенадцати. В воздухе еще пахло кровью, когда на парчовых подушках разлегся
новый повелитель Золотой Орды. Да, он не первым из Чингисидов пришел к власти
кровавым путем. Так поступал его отец, так поступал его дед, так поступили бы с
ним его братья, если бы он не поступил с ними так. Что говорить, так
почти всегда поступали у них в роду, начиная от равного богам Чингиса —
Темучжина. Он просто пролил сейчас немного больше крови, чем другие при
подобных обстоятельствах, но тем больше должны будут его помнить под этим
небом.
По заведенному непреложному правилу все русские
князья-данники обязаны были ехать на поклон к новому хану, да и с подарками
богатыми, да поскорей, чтобы не оказаться в числе отставших. А приехав, нужно
было умело делать вид, что все происшедшее — в порядке вещей и что было бы
просто немыслимо видеть теперь на троне кого-нибудь иного, а не Бердибека.
Ивана Ивановича хан принял как друга дражайшего —
прямо оторопь брала от пышности приема, начиная с того, что торжественная
встреча великого князя состоялась еще на подступах к Сараю, на устье Ахтубы, от
куда его провожали до столицы «со всякою честию и довольством». Опытные гости,
отвечая взаимностью на восточное радушие, знали, что расслабиться нельзя, потому
что встреча такая ничем не отличается от поведения ордынцев в бою, когда они,
еще и не сблизившись с врагом, вдруг пускаются наутек и бегут до тех пор, пока
преследователь не выдохнется, распаленный погоней и гордостью от даровой
победы.
Молодой хан был приветлив до конца и сохранил за отцом
Дмитрия звание великого владимирского князя.
Когда Иван Иванович возвратился в Москву, в его свите
был и опальный боярин Василий Вельяминов. Из той же Рогожской летописи
известно, что встреча великого князя с бывшим московским тысяцким произошла в
Орде. Два года уже миновало после загадочного убийства Алексея Хвоста. Ропот московских
черных людей и части боярства против Вельяминова как возможного подстрекателя к
убийству поутих.
Теперь семейство Вельяминова заново устраивалось и
налаживало прежнюю безбедную жизнь в своем родовом боярском гнезде, внутри
крепостных стен. У Василия Васильевича было три сына — Иван, Микула и Полиевкт,
ребята одного поколения с Дмитрием и как-никак его двоюродные братья. Наверняка
он игрывал с ними в различные детские игры, хотя и известно, что ребятишки в
тот век, причем не только княжеские и боярские, но и простолюдинов, вели жизнь
достаточно замкнутую, редко отлучаясь от родительских подворий.
Имелись у Дмитрия сверстники и в других кремлевских
домах — в семьях знатных служилых людей московского князя. У подножия
боровицкого холма, возле угловой стрельницы размещалась усадьба бояр
Акинфовичей, названных так по знаменитому основателю их рода Акинфу Великому.
На той усадьбе подрастали три братца, мал мала меньше: Федя по прозвищу Свибло,
или Швиблый, то есть шепелявый, Ваня Хромой и Алексаша, прозванный Остеем.
Прозвища и в боярских семьях были в большом ходу, обычно их давали еще в
детстве, иногда сами родители, иногда соседская злоязыкая, падкая до всякой
свежей дразнилки малышня. Прозвища с годами не забывались, но еще прочнее
прирастали к своим жертвам, которые, кажется, и не очень-то горевали по этому
поводу. Московский народ был быстр и остер на язык, сметлив на всякий речевой
обыгрыш, под настроение не щадил ни кума, ни свата, ни родного брата. Словом
сшибали спесь, словом давали тычка, словом в краску вгоняли; на испуг, на выдержку,
на обидчивость и находчивость проверяли словом же. Зато каждый привыкал с
детства не лезть за словом в карман: он тебя плюхой, а ты его рюхой. Цепкое да
меткое словцо служило отдушиной в неласковой жизни.
Прозвище подчеркивало в каждом его неповторимость. К
примеру, того же Федю Свибла не спутать было заочно с другим юным Федором, тоже
Андреичем, сыном боярина Кобылы, потому что того на всю жизнь Кошкой нарекли.
Еще одного маленького Федора, также кремлевского жителя, прозвали Беклемишем.
Квашней, Белеутом, Плещеем кликали других боярских сынков, а в дому у боярина
Дмитрия по прозвищу Зерно подрастал мальчик Костя, имевший уличное имя Шея.
Кошка, Квашня, Шея — это еще что, одного боярского сынка и Собакой обзывали, а
ничего, перетерпел, вырос, даже занял место среди мужей княжого совета.
Многим из этих ребят посчастливилось уцелеть в лето
страшного морового поветрия, некоторые народились позже, все с детства знали в
лицо маленьких князей Дмитрия с Иваном и двоюродных им Ивана и Владимира. А
подрастут и узнают друг друга покрепче, не только в лицо да по прозвищам. И все
почти станут помогать своему князю и господину в делах ратных и мирных.
В год возвращения из Орды Ивана Ивановича Красного
отбыл в Киев митрополит Алексей. Поездка была вынуждена тем, что в литовских
пределах снова самоуправствовал Роман. Да и вообще в отношениях Москвы с Литвой
явно назревало неблагополучие. После того как московские полки выбили литовцев
из захваченной ими порубежной Ржевы, Ольгерд приступил к стенам Смоленска,
повоевал Мстиславль, а сын его Андрей, князь Полоцкий, снова занял слабо
укрепленную Ржеву.
В Киеве, где теперь во всем слушались Ольгерда, с
митрополитом поступили бесчестно — три долгих года протомили на положении
узника.
А как именно сейчас не хватало его в Москве!
Подростком умер Иван, старший сын покойного князь-Андрея, Дмитриев двоюродный.
А в осень 1359 года нежданно занедужил сам великий князь. Ему было всего
тридцать три года — самый цвет молодости и красоты, — и всего шесть лет пробыл
он у власти.
Летописи не оставили ни слова, ни намека о причине
скоропостижной смерти среднего из сыновей Калиты. Томил ли Ивана Ивановича
давний недуг? Или в гостях у Бердибека попотчевали чем-нибудь особенным? На
такое ведь водились там искусники и в прежние времена. И князь Александр
Невский когда-то вернулся из ханской столицы смертельно больным. И отец его,
отравленный в Каракоруме, умер по дороге на Русь. Но ни тогда, в XIII веке, ни
теперь, в XIV, лекари посмертных заключений не составляли.
Вдруг оказалась Москва без взрослого князя. Дико было
как-то и помыслить, что с завтрашнего дня станет в княжеском дому старшим
малолеток Дмитрий в его неполные девять лет. Собирали, собирали Москву, и вот
стоят посреди нее гробы, а у гробов — дети несмышленые.
|