Москва при Михаиле Хоробрите. Известно, что после нашествия первым князем, который
долго и прочно жил в Москве, был меньший сын Александра Невского Даниил. Не зря
он первым и носил прозвище Московский. Но Даниил обосновался здесь накрепко,
видимо, лишь в восьмидесятые годы XIII века, то есть через сорок с лишним лет
после Батыева погрома. Что же, так Москва и оставалась почти полстолетия
пустырем?
В 1246 году итальянский монах Плано-Карпини, ехавший
по заданию папы римского в Монголию, останавливался в Киеве. В этом еще недавно
великолепном городе, который красотой и размерами превосходил Париж и иные столицы
Запада, он насчитал всего около двухсот домов.
Кажется, что уж о маленькой Москве-то говорить! Не
было ее тогда, не могло быть, если сам Киев превращен в жалкую деревню. И
все-таки какая-то жизнь у устья Неглинной теплилась. Недаром в эти годы имелся
у города свой князь, имя которого хорошо известно: Михаил Хоробрит, брат
Александра Невского. Когда именно Москва была дана ему в удел? Скорее всего
сразу после нашествия, когда, пересчитав князей убиенных, переделяли выморочные
земли. Если так, то правил он тут около десяти лет, до самого дня своей нежданной
гибели. В 1248 году Михаил Хоробрит был убит при стычке с отрядом литовцев,
которые объявились в окрестностях Москвы на реке Протве.
Воинственный и задиристый князь, — недаром и прозвище
ему дали соответствующее, — Хоробрит незадолго до смерти покушался даже на
великокняжеский стол: видать, в Москве ему было тесновато и уныло. Но трудно поверить,
что за десять лет своего здешнего житья он и пальцем о палец не ударил для
того, чтобы хоть в какой-то мере восстановить город. Такого бы распоследнего
«неделателя» запозорили вконец.
Не прошло и года после страшного бедствия, как на
Руси, там и здесь, сперва робко, как бы прислушиваясь и примериваясь, а потом
все упорней, звончей зазвучали топоры плотников, а то и молотки камнетесов.
Москва при Данииле. Да, надо было жить, и все выжившее нуждалось в охране, в ограде — и
грядка овощей, и груда изб, прижавшихся к храму. В 1293 году вновь затрещали
русские огорожи. Карательный набег ордынцев запомнился под именем Дюденевой
рати. Тридцатидвухлетний Даниил Александрович находился тогда в стенах своего
города, который чужеземцам достался легко: ордынцы прибегли к помощи какого-то
обмана, недаром и летописец сообщает с оттенком укоризны, что они Даниила
«обольстиша». Приведя список захваченных карателями городов, он же заключает с
унынием: «...и всю землю пусту сотвориша».
После Дюденевой рати Даниил княжил в Москве еще десять
лет. Именно на это время приходится вся его известность как первого настоящего
здешнего хозяина. Кажется, что бы ни делал, ему во всем сопутствует успех — в
бранных трудах, в политике, в строительстве. Новейшие археологические
исследования в Москве не так давно увенчались выдающейся находкой: под
основанием Успенского собора обнаружены остатки белокаменной кладки неизвестной
доныне церкви. Причем установлено, что сооружена она именно при Данииле Александровиче
— более чем за четверть века до рубежа, с которого обычно начинался отсчет
белокаменного строительства на Москве. Сооружена, казалось бы, в самую глухую,
неподходящую пору, в век руин и пепла. Значит, даже в те времена энергия
созидания перебарывала в москвичах оцепенелую покорность неласковой судьбе,
пробивалась сквозь привычку жить кое-как, в богооставленном закоулке земли.
Если весть об этом событии явилась буквально из-под
земли, то память о другом строительном почине тех дней не умирала никогда. А
тоже ведь решительное было предприятие — основать первый московский монастырь
(по имени устроителя он и назван Даниловским), причем основать не в стенах
города, а в незаселенной тогда местности, за рекой. В решительности этой уже
явственно проглядывает «московский характер» князя — упорное стремление
прирастить к «отчине и дедино» что-нибудь свое, сыновнее, новое. Последним по
счету среди этих приращений, как помним, была Коломна. Она отошла к Даниилу после
победы над рязанской ратью. В войске, вышедшем тогда против москвичей, был и
отряд ордынцев. Уж наверное, это обстоятельство — что не только рязанцев, но и
татар как следует потрепал Даниил Александрович в честном бою — передавалось
потом из уст в уста как обнадеживающее предание. «Есть и на силу сила».
Москва при Иване Калите. Об этой Москве можно было бы сказать гораздо больше,
чем о всех предыдущих, вместе взятых, так зачетно, так ощутимо она возросла и
украсилась при великом князе Иване Даниловиче. Но, пожалуй, убедительнее всяких
описаний выглядит краткая погодная последовательность строительных событий:
1326. В
московском Кромнике возводится белокаменный Успенский собор.
1329. Рядом
с ним (на месте нынешнего Ивана Великого) поставлена каменная церковь во имя
Ивана Лествичника. Построена всего за одно лето — с 21 мая по 1 сентября!
1330.
Заложен каменный же храм возле великокняжеского двора — знаменитый Спас на
Бору.
1333. В одно
лето закончено строительство белокаменного Архангельского собора — будущей
княжеской и царской усыпальницы.
Между последними двумя событиями Кромник — в 1331 году
— горел. Его починили, но через шесть лет побуйствовал здесь очередной пожар. И
снова терпеливые москвичи готовы были приняться за починку Даниловой крепости.
Но у Ивана Калиты уже другое было на уме. Вскоре в подмосковных дубравах
заговорили топоры, ухнули оземь первые вековые великаны.
1339. К
ноябрю этого года все подготовительные работы были закончены и размечены
границы нового Кромника — невиданные, небывалые: четыре, чуть не пять таких
крепостей, как прежняя, способна вместить в себе затеваемая Калитой ограда.
Одна стена со старого рубежа, что на гребне холма, шагнет вниз, к его подножию,
и вберет в черту города приречную часть посада. Другая, «напольная», или
«лобовая» стена также решительно сдвинется — в северо-восточном направлении.
1340. Один
осенний месяц, три зимних и еще один весенний — всего-то понадобилось
строителям, чтобы соцветье кремлевских соборов вобрать в новую прочную дубовую
раму. На веселую эту, тешащую сердце картину Иван Калита успел полюбоваться
перед смертью. Вокруг него, под звон и чмок нетерпеливой мартовской капели от
избытка жизни бражно шумела юная Москва...
Кажется, столетние те дубы и в крепостных стенах
должны были не менее века пролежать нерушимо. Но как же быстро и они стали
золой и прахом, никому не нужным хламом! Нет, никак не могло дерево
соревноваться в надежности с камнем. Не потому ли летописцы, прилежно отмечая в
своих тетрадях год создания каждого каменного храма, почти никогда не сообщают
о строительстве деревянных? Только задним числом, при подсчете урона от пожаров,
вписывали: двадцать с лишним, а то и за тридцать церквей поглотил огонь...
А теперь вот, зимой 1367 года, к подошве боровицкого
холма беспрерывно тянулись обозы, и целая гора обтесанных известняковых глыб
росла ребрастой громадой.
|