Прошедшие события не научили Михаила Александровича,
князя тверского, смирению, но, наоборот, подвигли его на еще большую
изобретательность. Разочаровавшись во всесилии Ольгерда, он кинулся очертя
голову в совсем другую сторону. Весна перемирия застала его с подарками в руках
у шатров Мамаевой Орды.
Но для Мамая, пожалуй, сейчас самым дорогим подарком
был сам тверской кчязь, ибо к Мамаю и его ставленникам-ханам еще никто из
русских князей с просьбой о великом ярлыке на Белое княжение не приходил.
Михаил пришел первым, и как раз вовремя, потому что Мамаю уже все уши прожужжали
о самовольствах московского Дмитрия, который и дань не платит, и каменную
крепость выстроил, и нижегородского киязя с великого стола сшиб, а тверского в
темнице держал, а литовскому вечного мира не дал. Мамай давно бы уже приструнил
Дмитрия, да все было недосуг, связан по рукам непрекращающимися беспорядками в
самом Улусе Джучи.
Но не зря помнил Мамай старую науку Узбек-хана:
владимирской ярлык — игральная кость. А такому, как Михаил, если кость
достанется, то уж полетят вокруг клочья, он ее без драки не выпустит. Рано или
поздно он, Мамай, еще займется русским улусом как следует, а пока пусть
грызутся друг с другом, все легче потом будет скрутить и Дмитрия и Михаила.
Тверской князь возвратился домой в сопровождении
ордынского посла Сары-хожи — тот был уполномочен Мамаем присутствовать при
торжествах венчания нового великого князя владимирского. Но, как лишь в Москве
узнали об этих приготовлениях, Дмитрий Иванович повелел по всем градам боярам и
черным людям целовать крест на верность Москве и «не даватися князу Михаилу
тверскому и в землю его (Дмитрия) — на княжение Владимерское не пускати». Когда
же от Сары-хожи поступило к московским князьям оскорбительное приглашение во
Владимир — на венчание Михаила, Дмитрий Иванович ответил как истинный хозяин
положения: «К ярлыку не еду, а в землю на княжение Владимерское не пущу, а
тобе, послу, путь чист».
Но этим ответом не ограничился. Предполагая, что его
противник скорее всего будет пробираться из Твери во Владимир нерльским водным
путем, он вместе с братом Владимиром Андреевичем подвел к Переславлю рать и
перерезал здесь нерльский волок.
Михаил Александрович понял, что пробиваться на Клязьму
бесполезно, и в досаде двинулся от Волги вверх — грабить пограничный с Тверским
княжеством Бежецк и его волости — землю исконно новгородскую, где сидел наместник
из Москвы. Ордынский же посол, по-своему истолковав выражение Дмитрия, что
ему-де «путь чист», как ни в чем не бывало отправился гостить в Москву — в
надежде и тут чем-нибудь поживиться.
Дмитрий Иванович принял его широко, с радушием и
щедростью времен Калиты, как будто и не было слышано накануне никаких от
Сары-хожи оскорблений. Входя во все большее изумление от обилия яств и питий,
утучненный, обласканный и обложенный подарками посол наконец прямо-таки
влюбился в молодого, красивого, доброго, открытого нравом и хитрого — ой,
какого хитрого! — настоящего великого князя. Его восхищение выглядело
столь бурным, что, похоже, он всю обратную дорогу до Орды и еще в самой Орде
беспрестанно будет трубить о добродетелях хозяина московского дома. В княжом
совете посмеивались: вон как распелся старый ханжа, а ведь перед Мамаем станет
с постной рожей и на расспросы о том, много ли наполучал в Москве подарков,
еще, глядишь, и рассердится, и наплетет, что чуть самого его Дмитрий не обчистил.
Но как раз потому, что солжет, где-то в глубине души, — а она все ж и у
Сарыхожи имеется, — станет ему чуточку стыдно, и, может быть, когда-нибудь
что-нибудь, хоть на самую малость, а сделает для Москвы полезного, уповая опять
же на вознаграждение. По крайней мере, открыто вредить не станет, побоится
огласки о полученных и утаенных дарах. Помни, Сарыхожа, московского кутежа...
Немного повременив, засобирался в Мамаеву Орду и сам
Дмитрий Иванович. Похоже, не сразу, не без колебаний решился двадцатилетний
великий князь владимирский на эту поездку. Когда-то, в мальчишеские свои годы,
ходил он в Сарай неопасливо, а если и смущали его страхи, то совсем детские,
зыбкие, непрочные, да и каков был с него у ханов спрос? Ныне же Мамай о многом
может спросить и прежде всего спросит за «самочиние»: как посмел не пустить
тверского князя венчаться во Владимире? Или не знал, что ярлык отдан Михаилу по
его, Мамая, воле? Да и о «царском выходе», конечно же, спросит.
Но семь бед — один ответ, не ехать совсем тоже нельзя.
Мамай за последние годы значительно усилился; об этом можно было составить
представление и здесь, к Москве, — достаточно лишь навестить кого-нибудь из
менял и поглядеть, какие монеты ныне в ходу. А меняла с охотой покажет и
расскажет, что монеты с именами нескольких поочередно сменивших друг друга Мамаевых
ханов-ставленников чеканились и в Крыму, и на Северном Кавказе, и в Ас-Тархане,
и в Тане, то бишь Азове. И хотя Сараем по-прежнему владеют в основном
чингисхановичи из Синей Орды, но Мамай и к столице Улуса Джучи раз-другой уже
было проломился и вот-вот обоснуется прочно и там. Но пока русские в Сарай не
ездят, а навещают Мамая в низовьях Дона, где летом обычно кочует ставка
могущественного темника.
Туда-то и предстояло отправиться Дмитрию летом 1371
года. Его спутником стал ростовский князь Андрей Федорович, тот самый, что в
годину распрей с суздальско-нижегородскими Константиновичами сохранил верность
Москве, хотя и жил в Ростове, в ближайшем соседстве с ее недоброжелателями.
Андрею Федоровичу шел пятый десяток — проверенный старший друг, рядом с ним
спокойнее Дмитрию пускаться в рискованный путь.
Сопровождать двух князей в их плавании по Москве-реке
собрался и митрополит Алексей, несмотря на свои годы, не располагающие к
странствованиям, — ему было теперь около восьмидесяти лет. Плыл он с ними до
самой Коломны, окрепляя советами, и тут благословил на последок.
По Оке спустились они до устья Прони и, зайдя в нее,
двинулись к волоку, связывающему окский приток с верховьями Дона. Так Дмитрий
впервые увидел Дон, здесь еще узковатый, много уже Москвы-реки, тот самый
Великий Дон, испить шеломом воду которого почитали когда-то для себя воинской честью
русские князья, не знавшие ига. Мог ли Дмитрий предчувствовать сейчас, что
сюда, почти в эти вот самые места, ему еще раз предстоит в будущем прийти — для
дела страшного и великого?.. По заведенной привычке, он запоминал на всякий
случай названия донских притоков и урочищ: Меча, Сосна... Если из Дона
завернуть в Сосну, то в нескольких часах водного пути окажется русский
пограничный городок Елец, со своим князем, полузависимым от Рязани и вполне
зависимым от любой прихоти Орды... Миновали Острую Луку, Кривой Бор, устье
Воронежа; и еще были реки — Червленый Яр, Бетюк, Хопер, Медведица, Белый Яр...
Дон властно вовлекал их в игру поворотов, знакомую
почти со времен детской зыбки и никогда не надоедающую; он сам ходил под днищем
упруго, как колыбель, раскачивая берега, диковато-прекрасные, то глухо,
неприступно оплетенные лесом, то обрывистые, с ослепительно-белыми стогами
известняка; почти из-под носа передового струга, трепеща оперением, тяжело
взлетали дикие гуси, наискось пересекала реку выдра, медвежья семья плескалась
на водопое, сквозь прорехи в кустарнике недоуменно поглядывали на людей козы и
лоси; часто попадались бобровые завалы; куница на песчаном мыске навострила
ушко и нехотя отпрыгивала за корягу; шарахались в заросли камыша лебединые
выводки; на рассвете, после туманной глухоты, тысячеголосое птичье клектанье
поднималось над Доном, как стон счастливой своим беспамятством твари. И право,
птицам небесным нет дела до того, что они живут при Мамае, что было прошлое и
будет будущее; они живут вне тока человеческого времени. Но как и человека
мучительно томит иногда соблазн вырваться из своего постылого времени,
погрузиться всем существом в этот птичий грай, в этот беспечный рай, выбросить
из памяти все века с их кровью и поруганиями, освободиться от будущего,
сулящего, пожалуй, все ту же кровь, все те же оскорбления человеческой душе! И
как просто, как легко! Стоит лишь пристать к берегу и сделать два-три шага, и
утонуть навсегда в дурманных кущах трав, в снотворных струях полуденного
марева.
А иногда, наоборот, невнятным унынием, пугающей
отчужденностью веяло от берегов. Столько дней уже плывут — и ни жилья, ни дымка
людского, только лодочник показывает на зеленые валы, волнующие своей рукотворностью:
вот тут был русский город, и тут, и тут жили славяне. И как ни стараются из
года в год трава, вода, ветер и лес, а не скрыть этих земных ран. Из-под облачного
шатра видит их птица и с болью затворяет в груди скорбный клекот, потому что не
радуют ее ни обилие лебединых стай, ни темные косяки рыб.
Путники миновали Великую Луку и Перевоз — ордынский
волок между Волгой и Доном, — и враз все переменилось: по берегам дымят очагами
становища кочевников, громадные табуны пестреют на зелени лугов. Слышно, эти
места принадлежат Сары-хоже, тому самому Мамаеву посланнику, который недавно
гостил в Москве.
Оказался ли Сары-хожа порядочней, чем можно было
предполагать, умилил ли великий князь московский Мамая, хана и хатуней своей
юношеской беззащитностью и открытостью, подействовал ли на них улещающе-тонкий
подбор подарков, особой ли сметкой отличились спутники Дмитрия, но только
удалось ему, казалось бы, невозможное: он в итоге вновь был пожалован великим
княжением Владимирским. Конечно, на это ушло время — не одна неделя, может
быть, даже не один месяц. Во все эти дни ему надо было предельно изощряться в
терпении, не допускать и оттенка скуки или раздражения на лице, заставить их
увериться в том, как он рад и счастлив гостить у них, как ему, дикарю, все
нравится у них, начиная от громадных охотничьих облав и кончая церемонной
болтовней в кибитках хатуней; пусть видят, какой он преданный слуга, как он
беспечен и по-юношески недалек, как он жаждет расстараться для них еще пуще,
лишь бы не пакостили ему Михаил с литовцами. Тогда и «выходы» он будет слать им
настоящие, как в дедовы времена.
Кроме всего прочего, тут был расчет и на преимущество
живого просителя перед заочным, отсутствующим. Этим именно расчетом
воспользовался до него Михаил. Но теперь Михаил находился далеко и, как
сообщали вновь прибывающие с севера купцы, самочинствовал на Волге (захватил
Мологу, Углече поле, Кострому, посажал в этих городах своих наместников). Когда
Михаил был здесь, ордынцы вместе с ним боялись слишком резкого усиления Москвы.
Но когда здесь Дмитрий, то они вместе с ним боятся слишком резкого усиления
Твери. И именно с целью поддержания противоборства сторон в русском улусе им
сейчас выгодней переложить ярлык на московскую чашу весов.
Дмитрий, возвращавшийся домой в сопровождении Мамаевых
послов, мог знать, что у них имеется письмо ханское к Михаилу и в нем сказано
что-то наподобие следующего: давали мы тебе княжение великое и силу ратную,
дабы посадить тебя на то княжение, но ты рати нашей не взял, а сказал, что
своею силой сядешь на великое княжение. Вот и сиди на нем, с кем тебе любо, а
от нас помощи не жди.
Не порадуется, конечно, Михаил такому вот письму. Не
очень-то он порадуется и когда узнает, что Дмитрий везет из Орды его, Михаила,
родного сына Ивана. Получилось это так: Иван уже находился в ханской ставке,
когда московский князь прибыл туда. Заимодавцы, которые числили за Тверью
великие и давние долги, задержали Ивана под стражей. Дмитрий исподтишка начал
торговаться с ними, сошлись на десяти тысячах московских гривен. Деньги немалые,
таких у него с собою не было, но он пообещал выплатить их ростовщикам, как
только довезет Ивана к себе в Москву. Дмитрий хотел надеяться, что, может быть,
хоть это обстоятельство — наследник тверского престола, сидящий заложником в
стенах Кремля, — наконец-то укротит неуемного Михаила Александровича.
|