|
Глава пятая
ТВЕРСКИЕ ОБИДЫ
I
В самый разгар строительства Кремля наведался в Москву
кашинский князь Василий Михайлович. Прибыл он по делу тяжебному, впрочем, на первый
взгляд достаточно заурядному. Не везло что-то кашинскому старожилу на
племянников. То со Всеволодом Александровичем его митрополит Алексей мирил — не
домирил, то ныне с другим Александровичем заспорил старик — с микулинским
удельным князем Михаилом.
В княжом совете благоволили к седатому Василию
Михайловичу. Столько человек повидал и претерпел на своем долгом веку, — уж за
одно то достоин он был уважения. Для молодого Дмитрия, когда виделся и
беседовал с кашинским князем, а главное, слушал его невыдуманные старины,
словно бы открывалось оконце в иной совсем мир, неуютно-зловещий, не
подчиненный никаким правилам, во всякую минуту грозящий новой погибелью. И
захлопнуть хотелось поскорей это свистящее ветром оконце, и не терпелось
разглядеть все в мельчайших подробностях: сам чудом уцелевший, Василий
Михайлович сберег и память необыкновенную. Такое, что помнил он, обычно
люди стараются забыть поскорей, и врачующее забвение им в этом помогает. Но он
помнил!
Кашинский князь знавал лично Ивана Даниловича — уже
одно это поднимало его в глазах Дмитрия, ловившего всякое непосредственное
свидетельство о своем деде. Но в первую очередь Василий Михайлович был для
Дмитрия живым свидетелем страшного краха великой и мощной Твери, той самой «Твери
богатой, Твери старой», какою она и по сей день оставалась для сказителей. Да и
не то, пожалуй, слово «свидетель». Кашинца и самого больно задел смерч,
пронесшийся над тверской землей и с корнем вырвавший почти всех его ближних.
Внимая воспоминаниям Василия Михайловича, мудрено было и московскому сердцу не
облиться жалостью, не исполниться состраданием к давнишней сопернице — Твери.
Он был самым младшим из четырех сыновей великого князя
тверского и владимирского Михаила Ярославича. Одним из первых детских
впечатлений маленького Васи стали проводы отца, отбывавшего по вызову
Узбек-хана в Орду. Печальное то было расставание. Отец уже знал, что его
оклеветали в Сарае и что главный из клеветников, Кавгадый, выслал навстречу ему
своих людей, чтобы перехватили и не дали возможности оправдаться перед ханом.
Василий с матерью, великой княгиней Анной, сопровождали Михаила Ярославича
только до устья Нерли. Здесь в последний раз князь прижал к себе тельце
младшего сына. Дальше он хотел спускаться не по Волге, а по Нерли, чтобы у Переславля
перебраться волоком в другую Нерль, клязьминскую, и таким образом, может быть,
разминуться с татарской засадой. Старшие братья Дмитрий и Александр поплыли с
отцом; еще один, Константин, томился сейчас заложником в Орде.
Как пережили слух о гибели отца, о мученическом его
венце, как, унижаясь, упрашивали московского князя Юрия, чтобы выдал тверичам
останки Михаила Ярославича, — Юрий их перевез из Сарая в Москву, — как,
наконец, встречали на Волге, в насадах — и он, и мать, и братья — то ужасное,
что осталось от великого телом и прекрасного ликом отца их и мужа, — от памяти
этой и доныне дрожит у Василия Михайловича голос.
Дмитрий, старший из них, в отца пошедший ростом,
осанкой и тяжкой властностью взгляда, за что и прозвище получил Грозные Очи,
вскоре отбыл в Орду — доказывать невиновность отцову. Но на самом-то деле не
столько эта забота его так туда влекла, сколько нестерпимое желание поглядеть в
глаза истинному виновнику казни, а таковым он считал, как и многие в Твери, не
хана вовсе, даже не Кавгадыя, но единственно московского Юрия, ходившего теперь
в великих князьях владимирских. Три долгих года Дмитрий Грозные Очи носил в
груди гремучее желание личной встречи, ни звуком его не выдал, никому не
проговорился о замышленном, только день ото дня делался непереносимей и
страшней зрак его очей на худом чернобородом лице. Он ни о чем и ни о ком
больше не помнил, — ни о судьбе княжества своего, ни о матери с братьями, ни о
молодой жене, оставленной в Твери. Так же, как и его будущая жертва, он был и
сам обречен. Кажется, ничего на свете он не променял бы теперь на единый жгучий
миг мести. И когда этот миг наступил наконец, он кинулся на московского князя,
как рыкающий лев на барана, и разом вытряс из него душу — всю, без остатка. И
почти тут же его самого схватили, оковали и швырнули в темницу. Узбек-хан
никому не мог позволить такого неслыханного самовольства (хотя в душе, может
быть, и насладился зрелищем, столь диким и необыкновенным между русских
князей).
Василий с братьями и матерью встретили на Волге еще
одну колоду, тяжелую и длинную, а в Орду настал черед ехать следующему из них,
Александру.
Этот тоже был горяч, нетерпелив, но по-иному. Он снес,
понурив голову, все оскорбления Узбека, честившего тверских князей
крамольниками. Зато хан, хоть и бранился, все же отдал ему, а не Ивану
Московскому, великое Белое княжение, отдал за дорогую цену отцовой и братией
крови. Стерпел Александр и когда — вскоре по его возвращении в Тверь — сюда
заявился ханов племянник Чол-хан (на Руси прозванный Шевкалом, или Щелканом),
да не сам заявился, а с большим воинским отрядом: будем, мол, жить в Твери
постоянно. Сразу повеяло временами баскаческими: гости вели себя нагло,
задирали горожан на каждом шагу, врывались в церкви во время службы, оскорбляли
женщин. Однажды на людном месте возле водопоя Щелкановы вояки стали отнимать лошаденку
у тверского дьякона по имени Дюдко. Тот взвыл сполошно, защитники из чернолюдья
сгрудились встенку, стали толкать и теснить обидчиков.
У Щелкана на дворе подняли тревогу. Но и дружина
Александра Михайловича была, оказывается, наготове. В городе вспыхнуло самое
настоящее побоище. Почти целый день длился бой, только к вечеру одолели
тверичи. Щелкан с остатками своего отряда затворился в деревянном дворе Михаила
Ярославича, думал: не подожгут, пожалеют богатые хоромины. Но уж больно дело
было горячее, некогда приценяться, — подпалили за ним сени, вспыхнул весь
велелепный двор. Знай, Щелканище, и ты, каков русский пожар!..
Заодно и купцов ордынских пометали в огонь — тех, что
давно тут торговали, и новых, со Щелканом на поживу прибывших.
Это потом только про погибель Щелкана Дудентьевича
стали песни петь, а сразу, как поостыли, не до песен было. Молча встретила
земля тверское отмщение. Не осуждали, нет, но и радоваться особо чему же?
Узбек теперь взъярился по-настоящему, наслал на
тверичей войско карателей во главе с четырьмя темниками (из них первым считался
некий Федорчук, отчего и погром тот на Руси прозвали «Федорчуковой ратью»). Да
ладно бы одни ордынцы пошли. Нет, Узбек повелел, чтобы и русские князья участвовали
в наказании Твери. А Ивана Даниловича, одарив его великокняжеским ярлыком,
поставил не только над русскими полками, но и над своими темниками. Истинно
говорится в летописании: «злее зла честь татарская».
Слушая печальное повествование кашинского князя, юный
Дмитрий при упоминании имени своего деда весь, должно быть, внутренне сжимался:
стыдно-то как! Исполняя ордынскую волю, пойдут сейчас русские против русского
же, и поведет их его дед...
Александр с семьей побежал из Твери в Новгород, но по
дороге передумал и ушел на Псков. Младшие братья вместе с матерью спрятались в
Ладоге. Ордынцы до новгородского рубежа не дошли, ограничившись двумя тысячами
гривен откупного серебра, но зато уж тверскую землю потоптали вдоль и поперек,
увели в плен бесчисленно женщин и девушек, многие табуны и стада. Когда Василий
с Константином и матерью вернулись в Тверь, перед ними простиралась черная
пустыня, усеянная обломками и головешками. Слишком дорогой ценой оплачен был
минутный всплеск свободы.
Но и еще, оказалось, не полностью заплатили. Узбек
упорно требовал пред свои очи мятежника Александра, за неисполнение грозясь
карами всему своему русскому улусу. Александр же по-прежнему отсиживался во
Пскове, понимая: идти ему сейчас в Орду — на верную смерть идти.
В ту пору и разглядел близко Василий Михайлович
достохитрого Калиту. Хан повелел московскому князю любыми способами достать
беглеца. Ивану Даниловичу деваться было некуда, и он обставил новый поход
важно, чтоб не было ему потом попреков в нерадении; созвал княжеский съезд, в
том числе и тверских молодых князей попросил прибыть — пусть тоже собираются
искать брата, беда общая, делить ее поровну. И дошли ведь почти до Пскова, в
Опоках стояли, обмениваясь посольствами с доброхотами тверского князя. Псковичи
наотрез отказались выдать его, готовы были терпеть любую осаду. У них там
испокон веку своя правда: если уж приняли беглеца, то — прав ли он, не прав —
ни за что не позволят обидеть гонимого.
И тут Александр попросил псковичей выпустить его. Он
не хочет, чтобы из-за него пало на город проклятье. Лучше ему бежать еще дальше
— в Немцы либо в Литву.
На том и договорились. Псковичи сообщили в ставку
великого князя московского о бегстве Александра, винились в том, что проглядели
его, просили мира и любви.
...Поимка тверского крамольника затягивалась и — шутка
ли? — на столько уже лет. Надеялись: время поправит непоправимое, Узбек,
глядишь, помрет, еще что случится, и позабудет Орда убиение Щелканово.
|