27 октября 1367 года Михаил вошел беспрепятственно в
никем не защищаемую Тверь с намерением не покидать ее отныне никогда. Его
противники вели себя явно беспечно. Василий Михайлович пребывал в возлюбленном
своем Кашине, при матери, Еремей — непонятно где, а жены их и многие бояре, на
Михайлову удачу, оказались в Твери — готовыми заложниками. Тут как раз
подоспела рать от Ольгерда — расщедрился все же зять! — и Михаил, вдохновясь,
двинулся на Кашин. Дядя переполошился, выслал навстречу войску своих бояр с
просьбой о мире. И Еремей запросил мира, и с ним тоже помирился Михаил. Дядя
отказывался от прав на Тверь. А Вертязин? Вчерашний микулинский, нынешний же
великий тверской князь спешил доказать, что он теперь полновластный хозяин в
своей земле. То, что митрополит отсудил Вертязин в пользу Еремея, его нисколько
не смущало. Пусть духовный владыка занимается духовными делами, в делах
земских, к тому же касающихся великого Тверского княжения, первое и последнее
слово будет за ним, Михаилом.
Но, как только его ратники заняли Вертязин,
разобидевшийся князь Еремей снял с себя крестное целование и ускакал в Москву.
Снятие крестного целования было равносильно объявлению войны. Однако никаких
слухов о военных приготовлениях Москвы к Михаилу не поступало. Более того,
вскоре он получил приглашение от великого князя Дмитрия и митрополита Алексея
приехать для мирного и полюбовного разбирательства вновь возникших осложнений.
Это был иной разговор, и Михаил решил проявить добрую волю. Кроме всего
прочего, ему и любопытно было посмотреть на князя-юнца: небось и двух слов-то
не сумеет связать в беседе с глазу на глаз.
Впрочем, тверской летописец говорит не о собеседовании
в узком кругу, а о третейском суде «на миру в правде». Подробностей
разбирательства он не приводит (из этого можно заключить, что они были не в
пользу Михаила). Но расстановка сил на суде в общем-то ясна. Все происходило
«на миру», то есть с привлечением бояр великокняжеского совета, а также бояр,
приехавших из Твери, и, видимо, людей князь-Еремея. В этом обстоятельстве
заключалась новизна: шел не обычный митрополичий суд, на котором решающее слово
всегда было за церковным первоиерархом. Шел суд, на котором московская, третейская
сторона — великий князь и митрополит — имели голос совещательный, усовещающий.
Не менее важным было тут и мнение всего «мира», устроители рассчитывали на
победу общего благоразумия, на особо наглядную очевидность всякой, даже малой
неправды, доступной теперь для всеобщего рассмотрения.
Создается впечатление, что Михаил не выдержал именно
испытания гласностью, «миром», свободой. Не чуя обычной духовной узды, спорящие
теряли меру, и смахивало уже на вечевую неразбериху, как будто и позабыли собравшиеся,
что они тут все же друг другу не ровня, что сидят среди них и князь великий и
митрополит всея Руси, пред которым всегда склоняли выю в храме, а тут, в
хоромах, иные резвецы даже на дыбки перед старцем пытаются встать.
Вопрос о выморочном уделе был, конечно, лишь поводом,
а под спудом, взмучивая воду до самого дна, ходили волны давних обид, сто раз
уже вслух обсужденных и вроде бы снятых навсегда, ан нет, не прощены, но
забыты, не квиты. В конце концов, все к одному, простейшему сводилось: зачем
Москва великую Тверь обошла?.. Поди ответь, утешь!..
Напоследок и хозяева не выдержали. Таких коней, как
Михаил, надо не словом убеждать, а ременными путами, и не медлить, не
цацкаться, а то все от единого наплачутся.
В срыве третейского суда, в бессудной расправе над
тверским князем преданный ему истолкователь событий, естественно, винит Дмитрия.
Якобы лишь задним числом, когда Михаил уже сидел в истомлении, уразумел великий
князь московский, что «недобре бояре его о князе Михаиле советоваша». Вина его
вроде бы косвенная: это бояре уговорили Дмитрия заточить знатного соседа в
темницу. Но и усмешка скрыта в истолковании: своей-то воли нет у восемнадцатилетнего
князя, охмурили его слуги верные.
Гнев и ярость непереносимая распирали грудь Михаила
Александровича. Как же так?! Только вчера он спорил, доказывал свое и — не сон
ли это дурной? — один, под запором, на пустом чьем-то дворе, без слуг, без бояр
верных, оскорбленный, обесчещенный, будто подлого вора впихнули его сюда. Его,
русского князя, сына и внука прославленных мучеников за веру и родимую землю!..
А бояре именитые? Тоже небось по темницам рассованы? Славная беседушка, ничего
не скажешь!.. Ну, с желторотого Дмитрия какой спрос, но митрополит, ему верил,
его и любил, кажется, как же ему-то не совестно?.. Да и сам хорош! Как было не
раскусить сразу, что его просто-напросто заманивают на Москву и все уже
предрешено — и этот позор, и... Не уготована ли и ему участь несчастного
рязанского князя Константина, схваченного когда-то Данилой Московским, а сыном
его Юрием убитого?..
Неизвестно, сколько бы еще просидеть Михаилу под
замком, но на его удачу в Москву как раз прибыли из Орды три знатных татарина.
Может, и не по этому делу они прибыли, однако, прослышав о случившемся,
выразили великому князю московскому свое неудовольствие. С тверскою тяжбой сам
царь разберется, не Дмитрия это забота.
Отпуская Михаила Александровича с его боярами
восвояси, в великокняжеском совете прекрасно понимали, что отпускают
убежденного врага, готового во всем отныне идти до конца. О настроении
вчерашнего заточника красноречиво говорит его придворный историк: «Михайло Александрович
тверский о том вельми оскорбися и негодуя, нача имети вражду к великому князю
Дмитрию Ивановичу». Но и не отпустить его было нельзя. И не только потому, что
на срочном освобождении настаивали ордынцы. Скрепив зубы, Михаил все-таки
вынужден был отступиться от части спорного удела в пользу Еремея. Вместе с
последним в Вертязин направлялся московский наместник, малая частица исконно
тверской земли бралась под надзор великокняжеского управителя. Мера жесткая,
чрезвычайная, но как было еще доказать Михаилу необходимость хотя бы внешнего
смирения?
Вскоре подтвердились самые худшие опасения московского
правительства: Михаила понесло. Его политическая целеустремленность
получала сейчас сильный дополнительный толчок в виде личного повода к борьбе с
Москвой. Он чувствовал себя оскорбленным до глубины души, и это чувство
заслоняло перед ним мрачную картину возможных последствий. Все будущее
грезилось ему лишь в ослепительном свете отмщения и новой, его руками
сотворяемой всерусской славы Твери.
Летом 1368 года Дмитрий Московский был вынужден срочно
выслать многочисленное войско в тверские предели. В связи с чем? Тверской
летописец и об этом умалчивает. Можно догадываться о каких-то упреждающих
действиях Михаила: набеге на Вертязин? Расправе с тамошним московским наместником?
Но, как только московские полки всклубили пыль на
порубежных дорогах, тверской князь вновь смалодушничал. Л с кем ему было
выходить против надвигающейся в пол-окоема рати? Опять надеяться он мог только
на Ольгерда. К Ольгеду и устремился.
Сообщение об этом бегстве особой радости Дмитрию
Московскому не доставило. Если бы Михаила взяли сейчас в полон, с ним бы иной
уже пошел разговор.
Расстроила его и другая весть, доставленная из
тверской земли. В Кашине, разболевшись, помер князь Василий Михайлович, так и
не вкусивший под старость никакой радости. С молодых лет натерпелся, бедолага,
страхов, унижений, через всю долгую жизнь пронес особую печаль — свидетеля
горестных тризн, да и в преклонных годах наслушался оскорблений от заносчивых
племянников. А как бы ладно-то соседствовать с таким, как Василий
Михайлович, хозяином Твери. Но не привелось.
А следом за ним там же, в Кашине, почила и мать
его, совсем уж ветхая деньми великая княгиня тверская Анна, восскорбев
напоследок о непрекращающихся смутах в чадах и чадцах своих.
|