Кроме строительства слобод и слободок имелся у
великого князя Дмитрия еще один надежый способ привлечения трудящегося люда на
заброшенные или неосвоенные земли. Льготы выдавались не только отдельным крестьянам,
но и монастырским братствам. Чтобы нагляднее представить себе эту немаловажную
сторону тогдашнего хозяйствования, стоит внимательней присмотреться к
разнообразной деятельности все того же троицкого игумена.
В «Житии» Сергия Радонежского его первый жизнеописатель
Епифаний Премудрый рассказывает — со свойственной ему обстоятельностью и
любовью к бытовым подробностям — о неком «новом поселянине», издалека пришедшем
посмотреть на славного мужа, блистающего духовными подвигами. Знакомство с
живым Сергием страшно разочаровывает пришельца. Войдя в монастырь, он сразу же
просит указать, где находится игумен.
— В огороде копает землю, — отвечают ему иноки, —
погоди, пока выйдет.
Но ему невмочь ждать, он идет к огороду и видит в
«скважню» какого-то согбенного смерда в худой ризе. Думая, что монахи над ним
подшутили, поселянин присаживается в сторонке и ждет, когда же покажется
настоящий игумен. Иноки окликают его, указывая на Сергия, бредущего с огорода.
Но он по-прежнему подозревает обман и отворачивается:
— Я пророка пришел видеть, вы же на простого человека,
на сироту мне указываете... Ни чести в нем, ни славы, ни величества, ни красных
риз, ни отроков предстоящих и прислуживающих, но все худостно, все нищетно.
Монахи предлагают игумену прогнать невежду, но Сергий
запрещает им:
— Нет, чадца мои, нельзя. Он один истинствует, а все
другие соблазняются.
Во время трапезы игумен просит усадить поселянина
возле себя.
— Чадо, не скорби, — утешает его Сергий, поскольку тот
все еще чувствует себя обманутым, — кого ищешь, вскоре явится тебе.
Со двора доносится шум, голоса многих людей.
Оказывается, в монастырь прибыл князь, а с ним бояре, отроки, воины. Князь, еще
издали увидев Сергия, падает на колени и кланяется до земли. Старец
благословляет его крестным знамением, они целуются троекратно и садятся
для беседы. Все остальные почтительно стоят вокруг. Слуги хватают
замешкавшегося поселянина за плечи и грубо вытаскивают из-за стола, толкают в
сторону. Вот тебе и раз! Только что сидел за столом, а теперь ему ничего не
видно. Он задирает голову, становится на цыпочки, спрашивает шепотом:
— Кто же это сидит одесную князя?
— Разве не знаешь преподобного игумена Сергия? —
удивляются ему воины.
Поняв наконец свою ошибку, поселянин ужасается: что
будет ему за такую непочтительность? Когда князь с дружиной покидают монастырь,
он, не подходя близко, падает перед Сергием на колени и просит прощения. Старец
ласково призывает его к себе, расспрашивает о нуждах, заставивших прийти в
такую даль...
Епифаний не сообщил имени князя, прибывшего в
монастырь. Возможно, это был сам Дмитрий Иванович. Возможно, Владимир
Андреевич, которому принадлежал Радонеж с окрестностями. Рассказ о недоверчивом
поселянине прозрачен в житейской своей незамысловатости и одновременно
многозначителен, как всякая притча. Какую истину уловил игумен в упрямом
нежелании крестьянина признать в нем «пророка»? Может быть, это событие явилось
для Сергия еще одним уроком смирения? Право, ну что он за «пророк»? И не соблазнились
ли его чадца-иноки, когда предложили изгнать ворчуна? Насильно мил не будешь.
Нельзя заставить человека верить в кого-то или во что-то.
Но Сергий и поселянину преподает урок. В его монастыре
не следует искать «красных риз» и благолепия.
Здесь так же точно трудятся, как и везде на земле. По
крайней мере, он, Сергий, и его собратья стремятся быть для всех приходящих
образцом трудящихся. В монастыре действует общежитейский устав, то есть каждый
кормится от общего труда, несет свое посильное послушание: кто в поварне, кто в
поле и на лугу, кто на лесосеке, кто в писании книг. Устав запрещает заводить
собственное имущество: «ни своим что звать, но вся обще имети...» В тех монастырях,
где не признают общежитейского, по-гречески, киновийного устава, встречаются и
богатые, неработающие монахи и монахи-слуги. Но на горе Маковец ни тунеядцев,
ни холопов не держат.
Еще в XIII веке, вскоре после нашествия, русская
церковь вынуждена была принять на себя особую и — по понятиям многих —
неблагодарную, двусмысленную обязанность: молиться за ханский род. В каждом
ярлыке, который широковещательно давали ханы русским митрополитам, это условие
оговаривалось в первых же строках: как сядет митрополит во Владимире, пусть
«Богу молится за нас и за племя наше молитву творит...». Страшное,
неудобоносимое ярмо, многих вводившее в соблазн! Как молиться за тех, кто
распинает твою землю? Как полюбить ненавидящих тебя, ищущих твоей погибели? И
все же молились о здравии и благоденствии своих супостатов.
Такой ценой церковь обеспечивала себе право не платить
в Орду никаких даней и не собирать в ее пользу никаких пошлин с духовенства и
монастырских крестьян. Ханы запрещали своим подданным захватывать церковные
владения и угодья: «домы, земли, воды, огороды, винограды, мельницы...»
Запрещали также, становиться на постой в церковных домах или ломать их.
Беззаконно отнятое у священнослужителей подлежало возврату.
Известно, что два подобных ярлыка в разные годы
получил в Орде митрополит Алексей. Послабления, оговоренные в них, конечно,
далеко не всегда строго исполнялись ордынцами. Но в любом случае выгода для
русской церкви в такого рода послаблениях была явная, и ею надо было уметь
пользоваться. На веку великого князя Дмитрия Ивановича пользоваться ею
научились.
Красноречивое свидетельство перемен, происходящих с
появлением в лесных пустынных краях новых хозяев — два отрывка все из того же
епифаньевского «Жития». Вот картина местности, какою застал ее молодой
подвижник: «не бе бо окрест пустыня тоя близ тогда ни сел, ни дворов, ни людей,
живущих в них, ни пути людскаго ниоткуда же, и не бе мимоходящаго, ни
посещающаго, но округ места того все страны все лес, все пустыня».
Но проходит несколько десятилетий, и к Троицкому
монастырю «начаша приходити христиане (крестьяне) и обходити сквозе вся лесы
оны и возлюбиша жити ту. И множество людей восхотевше, начаша с обаполы (со
всех сторон) места того садитися».
Так же как и слободские крестьяне, монастырские
освобождались от подворной дани, от обязанности нести ямскую службу, кормить
мимоезжих чиновников, от всевозможных иных поборов, податей и пошлин в пользу
князя. Это, конечно, не значило, что отныне они могут работать каждый только
для себя. С исходом льготного срока монастырские крестьяне поступали в
распоряжение эконома, и он назначал их на различные общественные работы и
службы годового круга. Кроме собственной, они распахивали и засевали
монастырскую землю — «игумнов жеребей»; обкашивали в пользу обители десятую
долю луговых угодий; в их обязанность входило также «сады оплетать, на невод
ходити, пруды прудить, на бобры в осенине пойти», «церковь наряжати, монастырь
и двор тынити, хоромы ставити». И иных было много обязанностей, помельче.
Пошлины с монастырских крестьян шли частью на
благоустройство обители, а частью — через игумена — в казну.
|