При таком подходе число достоверных источников по
Куликовской битве сокращается до одного-единственного — до «Краткого рассказа»
Троицкой летописи. Все другие «памятники Куликовского цикла» — «Летописная
повесть», «Сказание о Мамаевом побоище», «Задонщина» — выстраиваются по линии
убывания достоверности.
Вот почему можно говорить, что о Куликовской битве мы
знаем и много и одновременно мало. Если согласиться с тем, что «Краткий
рассказ» окружен одними лишь апокрифами, то наши знания о ней поистине скудны.
А если согласиться с тем, что наибольшая достоверность «Краткого рассказа»
вытекает из наибольшей его хронологической близости к описываемым событиям, то
здесь уже проявится скудость и искусственность нашего взгляда на вещи.
«Краткий рассказ» не был самым ранним свидетельством,
ибо с самого начала Куликовская битва имела не только свое Писание, но и
Предание. Все о сражении и не могло быть сразу записанным, но
передавалось устно, накапливаясь, отстаиваясь в памяти. Нужно было отойти от
события, чтобы увидеть целиком весь его громадный хребет. «Краткий рассказ»
составлен исполнительным человеком, который, судя по всему, сам не видел
сражения и которого поэтому не очень занимали отличие этого сражения от иных,
неповторимость его обстоятельств.
Очевидцы и участники пока отмалчивались. Предание
сдержанно гудело, выравнивало, уравновешивало свои составные по отношению друг
к другу. Молва полнилась, отзывалась восхищением среди новых поколений. Во
время молебнов из десятилетия в десятилетия тысячекратно произносились вслух, зачитывались
по Синодикам имена и фамилии погибших на поле воинов; эти имена на самом
почетном месте вписывались в семейные родословцы.
«Сказание о Мамаевом побоище», вполне возможно,
складывалось на основе Предания еще на веку участников битвы. В нем есть
пронзительные по достоверности картины, которые можно было записать лишь из
первых уст. Так, надо было стоять на поле утром 8 сентября, чтобы увидеть, что
ордынская сила, освещенная солнцем сзади, была «мрачна потемнена», а русские полки,
обращенные лицом на восток, «аки светилници издалече зряхуся». И только
участник битвы мог передать то ошеломляющее впечатление, какое произвел на него
и соратников его необычный строй генуэзских копьеносцев.
Словом, вопрос о достоверности или недостоверности
того или иного из «памятников Куликовского цикла» требует чрезвычайной
осторожности. Взять хотя бы «Задонщину». Эта средневековая поэма, вдохновленная
поэтикой «Слова о полку Игореве», на каждом шагу обращается к возвышенному
языку художественной символики, к намеренным преувеличениям. Перечисляя погибших,
автор, например, вместо двух упоминает «12 (!) князей белозерских» или 70
мифологических «бояр резаньских», или 30 тоже мифологических «новгородских
посадников». Казалось бы, «Задонщина» все, что угодно, только не исторический
источник. Но обнаруживается, что и она может помочь историку при проверке тех
или иных сведений, известных по другим памятникам. Оказывается, что в
«Задонщине» гораздо точнее, чем в «Летописной повести» и в «Сказании...», названы
имена убитых московских бояр и воевод. К тому же «Задонщина» — единственный
памятник, в котором упомянуты и имена вдов боярских, плачущих по своим мужьям
«у Москвы берега на забралах». Это вдова Микулы Вельяминова Мария Дмитриева
(родная сестра великой княгини Евдокии), вдова Тимофея Волуевича Феодосья,
вдова Андрея Серкизовича Мария, вдова Михаила Ивановича, внука Акинфова,
Аксинья. Драгоценнейшее свидетельство! Имена всего четырех москвичек XIV века,
четырех вдов с их безутешным горем, а картина общерусской скорби сразу оживает,
наполняется доподлинным смыслом.
Итак, «Краткий рассказ» Троицкой летописи, «Летописная
повесть», затем, с некоторыми оговорками, «Сказание...» и, с большими
оговорками, «Задонщина» — вот основные историко-литературные источники, при
помощи которых нам придется отвечать на множество вопросов, связанных с
обстоятельствами Куликовской битвы.
Конечно, имеется и немало дополнительных,
вспомогательных источников, таких, например, как уже упоминавшийся Синодик XV
столетия, или то же «Житие» Сергия Радонежского, принадлежащее Епифанию
Премудрому, или древнейшие изображения битвы в миниатюрах и на иконах.
Но основных наперечет. Это очень мало. И много, если
учесть, что то же «Сказание...» сохранилось более тем в ста рукописных
списках, и почти каждый из них имеет разночтения, хоть в каких-то деталях не
совпадает с другими.
От этого прихотливого сочетания скудости и обилия,
ограниченности и богатства источников и приходится сегодня отталкиваться
всякому, кто хотел бы представить себе поход великого князя московского на Дон
в конце лета и начале осени 1380 года, а затем утро, день и вечер 8 сентября на
Куликовом поле.
Если, разбирая обстоятельства сражения, держаться
хронологической последовательности, то необходимо будет вернуться к дням, когда
в Москве только-только узнали о подготовке Мамая к походу на Русь. Потому что
именно в те дни стали поступать к великому князю огорчительные сообщения об
Олеге Рязанском. Итак:
Чью сторону держал Олег? Или, как теперь чаще говорят, был ли Олег предателем?
У вопроса этого есть собственная история, обсуждается он и по сей день и иногда
со страстностью, достойной лучшего применения.
Беспристрастное изучение древних источников
показывает, однако, что об Олеге вряд ли есть смысл говорить как о Курбском XIV
века и что вообще к вопросу о «предательстве» рязанского князя нужно относиться
с той снисходительностью, пример которой подал нам Дмитрий Иванович Московский.
Ведь никто же не затевал разговоров о предательстве
Рязанца два года назад, во время событий на Воже, когда он уклонился открыто
выступить на стороне Москвы? Он я сейчас уклонялся, не более того. Это
Дмитрию должно было стать ясно уже в Коломне, иначе бы он не решился оставить
этот город, прикрывающий кратчайшую дорогу на Москву, и увести все огромное
войско к усть-Лопасне. Если Олег и пересылался гонцами с Мамаем и Ягайлом, то
имеются все основания считать, что в то же самое время он пересылался и с Дмитрием.
Рязанец явно старался остаться в стороне от происходящего. И чем труднее ему
было сделать это, тем больше он хитрил с Мамаем, ублажал его обещаниями,
которых не собирался исполнять.
Словом, Олег хотел — в сложнейших для его княжества
обстоятельствах — держать свою сторону, и это вполне устраивало Москву,
большего она тогда не могла требовать от своего южного соседа.
Но, конечно, Дмитрий, проводя свои войска по окраинам
Рязанского княжества, не мог, да и не имел права вполне доверять Олегу. Слухи
бродили всякие. Поговаривали, что Рязанец послал к Ягайлу своего доверенного
боярина Епифана Кореева. (Это известие вошло в «Летописную повесть», автор которой
вообще не скупится на крепкие выражения в адрес Олега: «Враже, изменниче Олже!
лихоимства открывавши образ, а не веси, яко меч Божии острится на тя»; в другом
месте он клеймит «лукавого Олга, кровопивца хрестьяньского, новаго Иуду
предателя».)
|