Еще одну рать собрал Дмитрий Иванович на Олега-строптивца.
Даже новгородцы прислали свое ополчение. Повел войско Владимир Андреевич. Но на
этот раз ему, не знавшему доныне в сечах поражений, не повезло. Во время
решительного столкновения с рязанскими полками его рать понесла большой урон.
Погибло и несколько знатных воевод, в том числе сын князя Андрея Полоцкого
Михаил... Доколе еще препираться с Олегом, тратя людей, силы, деньги на
бессмысленную и преступную усобицу?.. В конце концов Дмитрий Иванович не желал
более ничего подобного и в то же время предчувствовал, что так вот из
года в год и будет вражда плодить вражду, если не предпринять каких-то мер
совсем иного порядка.
Но ведать бы каких?
И, как уже бывало в его жизни, он захотел узнать
мнение игумена Сергия и поехал к нему.
Надо полагать, при их нынешней встрече от Сергия не
укрылось тяжелое, обремененное тревогами состояние великого князя московского.
Действительно, трудно было поначалу представить, что дни после Донской победы
окажутся в такой степени трудными для московского, то есть общерусского, дела.
Единовременного подвига, даже и такого небывалого, оказалось на поверку мало.
Тохтамыш кое-чему научил, например, тому, что победу нужно уметь отстоять,
продолжить. Но, что бы еще ни произошло, самое страшное не внешние беды, а
порождаемое ими в душе уныние, чувство оставленности. Недаром и древние старцы
всегда говорили, что уныние — опаснейший из помыслов, это само жало змеиное,
проникающее до сердца. Бодрение и трезвение сердечное, постоянное умное делание
— вот чего более всего не терпит враг человеческий. Русскому ли духу унывать,
когда начаток уже положен. Поле Куликово отныне явится мерой, на которую станут
равняться иные поколения. Испытания будут, и искушения великие будут, но это
лишь знак, что мы на истинном пути, потому что правда должна испытываться на
прочность и истина обязана пройти сквозь искушения. Радоваться надо испытаниям,
не будет их, тогда мы — живые мертвецы...
Разговор неминуемо зашел о рязанской тяжбе.
Безусловно, отношения с Олегом были сейчас самой уязвимой, самой кровоточащей
точкой русской внутренней жизни. В этих отношениях так все запуталось,
переплелось, что через время — если и дальше так будет продолжаться — не
сыщется уже правых, только одни виноватые и с той и с другой стороны. Вот
почему Дмитрий просил у троицкого игумена не просто совета. Если и можно
образумить Рязанца раз и навсегда, то не новым походом, не очередной
докончальной грамотой, а чем-то иным совсем... Не так ли было двадцать лет
назад с Константиновичами, Дмитрием да Борисом? Только вмешательство Сергия,
его появление в Нижнем, встреча с Борисом и потом с обоими братьями — только
это оказалось тогда спасительным.
...Разговор был в сентябре, а во время рождественского
поста троицкий старец, сопровождаемый великокняжескими боярами, отправился в
Рязань. На этот раз вопреки своему обыкновению Сергий не пешком пошел, а
поехал, и дело было не в многочисленности посольства, от него зависимого, не в
долготе и суровости зимнего, еще не устоявшегося как следует пути, а в годах
Сергиевых: ближе к семидесяти не так-то уж борзо и безустанно ему шагалось.
Для Рязани его приезд стал событием. Велики были
смущение, растерянность и внутренний трепет князя Олега: сам первоигумен Руси к
нему, многогрешному, пришел, верней, снизошел прийти, хотя мог бы, имел на то
власть, вызвать к себе, и князь рязанский, отложив все дела, поскакал бы на тот
зов немедленно, лошадей не жалея. Но Сергий пришел сам.
И пришел не с пятнами гнева на лице, не с
пресекающимся от возмущения голосом, но с тихим словом сожаления о бедах
рязанских и рязанских заблуждениях.
На Олега все это вместе подействовало поразительно.
«Преже бо того мнози ездиша к нему, и ничтоже успеша и не возмогоша утолити
его, — говорит летописец, — преподобный же игумен Сергий, старець чюдный,
тихими и кроткими словесы и речми и благоуветливыми глаголы, благодатию данною
ему... много беседовав с ним о ползе души, и о мире, и о любви; князь велики же
Олег преложи сверепьство свое на кротость, и утишися, и укротися, и умилися
велми душею, устыдебося толь свята мужа, и взял с великим князем Дмитрием
Ивановичем вечный мир и любовь в род и род».
Может быть, тогда же, в час заключения мира,
состоялось междукняжеское сватовство: в московском дому невеста растет, дочь
Дмитрия Ивановича Софья; а рязанскому великому князю сына Федора скоро женить
пора. Свадьбу, правда, сыграли не сразу, а через лето, в осенины 1386 года.
Видимо, жениху и невесте надо было еще подрасти немножко до своей брачной поры.
И еще с одним великим князем едва не породнился в эти
же времена Дмитрий Иванович — с Ягайлом Литовским.
Уже упоминавшаяся в связи с русско-литовскими делами
Опись 1626 года называет под 1382 годом «докончальную грамоту великого князя
Дмитрея Ивановича и брата его князя Володимера Ондреевича с великим князем Ягайлом
и з братьею ево...». Видимо, это был договор о мире, к утверждению которого
литовскую сторону побуждало внушительное впечатление от русской победы на
Куликовом поле. Тогда же или немного позднее была составлена еще одна грамота:
«великого князя Дмитрея Ивановича и великие княгини Ульяны Олгердовы». В Описи
1626 года о содержании этого несохранившегося документа сказано следующее:
«Докончанье о женитве великого князя Ягайла Олгердова, жениться ему у великого
князя Дмитрея Ивановича на дочери, а великому князю Дмитрею Ивановичу дочь свою
за него дати, а ему великому князю Ягайлу быти в их воле и креститися в
православную веру и крестьянство свое объявити во все люди».
Значение этих встречных русско-литовских шагов
переоценить трудно. Если бы Ягайло стал зятем Дмитрия Донского и принял вместе
со всей своей землей православие, единоверный русско-литовский монолит сразу
превратился бы в самую значительную единицу тогдашней Восточной Европы.
Впрочем, здесь мы невольно прибегаем к истории со знаком «если бы», к истории в
сослагательном наклонении.
В том же 1382 году, когда Дмитрий Донской и Ягайло
скрепили печатями докончание, умер венгерский король, правитель католической
Польши Людовик. Польские магнаты избрали своей королевой дочь Людовика Ядвигу.
Еще до этого Ядвига была просватана за бедного австрийского принца Вильгельма.
Когда она утвердилась в краковском королевском замке, Вильгельм прибыл в
польскую столицу, обвенчался с Ядвигой. Этот брак пришелся не по душе столичным
вельможам, которых нищий австрийский принц ни в коей мере не устраивал.
Вильгельма выдворили из Кракова, а Ядвигу католическое духовенство подвергло
крепкой обработке. Ее настойчиво убеждали, что для блага Польши и Рима будет
лучше, если она выйдет замуж за литовца Ягайла и тем самым привлечет в лоно
истинной веры целую землю, простирающуюся к востоку от Польши. Ядвига наконец
согласилась.
После кое-каких колебаний согласился на такой брак и
Ягайло. Женившись на москвичке, он ведь ничего не приобрел бы — ни земли, ни
славы, да еще, глядишь, подпал бы под влияние своего тестя. А здесь сразу
получит и королевский титул, и целую Польшу под свою власть. Не задумываясь о
возможных последствиях поспешности, Ягайло в 1385 году заключил договор с Польшей,
известный как Кревская уния. По этой унии Ягайло обязывался креститься в
римскую веру, а также обратить в католицизм всех своих подданных.
Уния незамедлительно вызвала взрыв возмущения и в
Литве православной, и в Литве языческой. Ягайлу отказались подчиниться старшие
Ольгердовичи. Антипольское движение возглавил сын покойного Кейстута великий
князь Витовт. В 1386 году в Полоцке был схвачен своим единокровным братом
Скригайлом участник Куликовской битвы, пожилой уже князь Андрей Ольгердович.
Этот противник Ягайла был посажен «в темной башне», где провел без солнечного
света и надежды на освобождение три года. Его все же выпустили, но в 1392 году,
пережив ненамного Дмитрия Донского, Андрей Полоцкий пал в битве при Ворскле,
где литовцы потерпели поражение от орды хана Тимур-Кутлуя. Тогда же погиб и
другой герой Куликова поля, другой Ольгердович — Дмитрий Брянский, он же
Трубчевский, от которого, по преданию, пошел род русских князей Трубецких.
Несмотря на неудачу в отношениях с Ягайлом, великий
князь московский завещает своим сыновьям всячески крепить добрососедские связи
с литовскими князьями, тяготеющими к православию, и старший его сын Василий,
заняв отчий престол, женится на дочери великого князя Витовта Софье.
|