С тем же ощущением тесноты, с каким шли друг навстречу
другу, теперь противники сшиблись. Треск ломаемых копий и щитов был как треск
великого пожара. И правда, жарко сразу стало, и душно, и красно, и тошно от
хлынувшей из ран крови, от смешавшихся дыханий и тел; кричали и не слышали
сами, что кричат; обливались потом и захлебывались пылью; не столько доставали
врагов оружием, сколько валили и подминали тяжестью рядов. Тут почти не было сейчас
места для удали, ловкости, изворотливости; дольше выдерживал тот, кто крепче
стоял на ногах. И все-таки долго тут никто не выдерживал. Не прошло и
нескольких минут после столкновения передовых полков, а бились уже не на земле
стоя, а на телах, неподвижных и содрогающихся под тяжестью тех, кто стоял на
них, спотыкался, оступался и тоже падал. Но тут же брешь в стене занимал кто-то
иной, выталкиваемый наперед нетерпеливым напором тыловых ратников, ждущих своей
страшной минуты. Собственно, в рукопашной имела возможность участвовать
одновременно лишь самая незначительная часть бойцов, как лишь самая узкая
полудуга травы попадает за раз под лезвие косы. Но косы с той и другой стороны
свистали беспрестанно, и к исходу первого часа битвы от передовых полков
оставались в живых лишь ничтожные горстки пешцев и конных. Они были подхвачены
на гребень двух новых волн, и это уже были основные силы русских и ордынцев, и
сшиблись они со стоном и ревом по всей поперечине поля. Страшно подумать! — под
ногами лежали копнами тысячи бездыханных тел, а битва, оказывается,
по-настоящему только сейчас и начиналась... Солнце ходило ходуном в клубах
пыли. Мгла заволокла самую гущу сражения, но в отличие от утренней, сырой и
знобкой, это была жаркая, липкая, удушающая мгла людских, животных испарений и
пыли. Воздух загустевал тяжелым зноем, под стать душным летним жарам между
грозами. Обремененные доспехами, в насквозь мокрых рубахах, люди «от великия
тесноты задыхахуся, яко немощно бе вместится на поле Куликове». Казалось, что
не на одном только поле сейчас так тесно, но и везде, в десятках и даже сотнях
верст отсюда земля стонет под ногами сгрудившихся ратников; и не найти нигде источника
холодной чистой воды, который не был бы замутнен кровью, и не сыскать пяди
травной, не истолченной копытами, не чавкающей, как жижа на скотном дворе. И
многие, не выдержав такого напряжения, кричали от ужаса и рвали на себе одежды,
а иные падали без сознания от удушья или теплового удара, а иные теряли
рассудок. Лошади шарахались от мертвых тел и в суматохе давили живых; лишь на
отдельных участках поля конные лавы имели возможность вступить в ближний бой с
вершниками врага, но и тут неимоверная скученность не позволяла ни тем, ни
другим резко продвинуться вперед, отсечь на большой скорости одни полки от
других пли произвести боковой обхват.
Особенно это вынужденное полубездействие конных
отрядов досаждало Мамаю и его мурзам. Нанесение неожиданных боковых и тыловых
ударов превосходящими силами конницы было всегда, еще со времен Чингисхана,
излюбленным боевым приемом монголов, и часто именно такие удары решали исход
сражения. Сегодня для подобного действия у Мамая совсем не было места, и он чувствовал
себя как охотничья птица с плотно перевязанными крыльями: с одной стороны
мешали Дон, впадающая в него речка и дубравы, растущие по ее склонам; с другой
— Непрядва с ее оврагами и текущими по их дну притоками. Можно было надеяться
только на разрыв русской стены в середине или на стыках ее тулова с полками
левой и правой руки.
Но истекал уже второй час после полудня, а ордынские
тьмы почти нигде не продвинулись вперед более-менее заметно. Иногда в разрывах
пыльной мглы в двух с половиною или трех поприщах от холма Мамаю виднелись колеблющиеся
в столкновениях, как травы под ветром, толпы, и оттуда доносился сдержанный
рокот боя. Иногда доскакивали на холм вестники от мурз и докладывали, что убит
еще один русский князь или боярин. Но про Дмитрия ему почему-то ничего не
говорили, и про серпуховского князя он ничего не знал, и про то, где находится
хитрый волынский князь, вестники также помалкивали.
Мамай не мог не догадываться, что крупные потери
имеются и в его тьмах. По тому хотя бы, что мало-помалу сплошная лава его
подданных сползала с холма и, значит, задние занимали место передних; но куда
же девались передние, если до сих пор не было ни видно, ни слышно, чтобы
противник хоть где-нибудь показал спину, побежал? Как будто там, впереди,
бесперебойно действовала страшная давильня, поглощавшая его, Мамая, пехоту и
конницу, и если не предпринять каких-то неотложных мер, то так будет
продолжаться не один час, и с чем он тогда останется?
Поле оказалось вовсе не подходящим для такого боя,
какой он хотел навязать русским, и он недоумевал, чем это поле могло привлечь
русских и почему они решили ждать его здесь, если только все это не произошло
случайно? То, что он не может сейчас захватить русских в мешок с помощью
боковых ударов, конечно, обидно. Но, впрочем, не такая уж и великая беда.
Русские и так сидят в мешке: по бокам у них — поросшие лесом овраги, за спиной
— река. Надо их притиснуть к берегу и спихнуть в воду. Но чтобы исполнить это,
надо сначала разодрать русское тело на части — распороть грудь или отхватить от
туловища какую-то одну руку. Это и сделает сегодня хищная ордынская птица,
недаром боковые полки в войске степняков именуются крыльями, как звались они в
век Темучжина и в век Батыя.
До сих пор солнце светило в лицо русским, и это было
на пользу Мамаю. До сих пор ветер также дул им в лицо, нанося на русские ряды
тучи пыли. После двух с лишним часов битвы солнце сильно подвинулось в небе и
уже не било русским в глаза. Но ветер по-прежнему гнал на них душную мглу, от
которой слепило глаза и першило в горле. Мамай двинул свежее подкрепление в
самую середину поля и усилил конницей правое крыло, нависавшее над русским
полком левой руки.
Нагнетенность противоборства больших срединных полков
достигла предела, ратники изнемогали от жажды, они никогда еще, кажется, не
стояли в такой тесноте на земле, как стояли сейчас; самые бывалые и старые из
них никогда сами не участвовали и ни от кого не слышали о сражении, которое бы
так долго длилось, как это. И никто из них не мог уловить в воздухе, в криках
воевод, в свирепо-неумолимых лицах врагов хотя бы маленький щадящий намек на
то, что исход всему этому уже недалек.
...Князь полоцкий Андрей Ольгердовнч, в числе иных
воевод стоявший в полку правой руки, несколько раз сильно оттеснил ордынцев, и
его воины горели нетерпением погнать врага по-настоящему, так что он иногда с
трудом сдерживал их порыв. Искусный воитель, он видел, что увлекаться опасно,
что податливость степняков на его стороне обманчива. Большой полк стоит недвижимо,
и вся сила ордынская пала на его середину и лежит, желая ее разомкнуть. Если
полк правой руки вырвется сейчас вперед, сразу ослабнет стык с серединой, и
тогда ордынцы непременно кинут сюда конницу, пробьют брешь, потеснят большой
полк сбоку, а то и в тыл ему попытаются зайти. Может, они и поддаются на своем
левом крыле для виду, чтобы выманить на себя старшего Ольгердовича?.. Потому
князь Андрей и поглядывал благоразумно на русскую середину: как она? Вот если
там вдруг ослабнет давящий напор ордынской стены и большой полк, в свою
очередь, начнет все более и более теснить ее, тогда... Но там пока что такого
движения не обещалось. Наоборот, видно было, с каким неимоверным напряжением,
то прогибаясь, то вновь выравниваясь, русская середина держала на себе
кромешную тяжесть отборных Мамаевых полков.
Андрей Ольгердович не мог видеть событий,
происходивших на противоположном от него, левом, краю поля. Зато очень хорошо
был виден этот участок битвы князьям Владимиру Андреевичу и Дмитрию Михайловичу
Боброку. Их засадный полк как зашел еще в тумане в дубраву, так будто бы и врос
в нее. С тех пор до начала сражения миновало не менее трех часов и от начала
его почти три. Ратники явно утомились бездействием, но от князей-воевод не исходило
пока никаких распоряжений. Князьям было все-таки легче, чем большинству, потому
что они видели своими глазами, что там происходит, а большинство, ничего
не видя, еще пуще возбуждало в себе беспокойство разноречивыми слухами и тем
отдаленным, рокотанию грома подобным звуком, который раз от разу доносило до
них порывами ветра.
|