Летописец явно сочувствует тем, кто готов был положить голову за честь „Господина Великого Новгорода". Действительно, настроения новгородцев не могут не вызывать сочувствия. Но значит ли это, что Александр Невский действовал в данном случае вопреки интересам Руси? Отнюдь нет. Князь „любил" ордынцев не более, чем восставшие против „численников" горожане. Но он был правитель — и потому не мог поступать как все. Гордость и мужество — эти коренные свойства натуры Александра — толкали его на путь мятежа. Однако, став кормчим Руси, он потерял право быть самим собой.
„…Добродетели государя, противные силе, безопасности, спокойствию Государства, не суть добродетели", — заметил Карамзин (39, 108). В этом суждении историка открывается вечное, непримиримое противоречие власти и совести, правды земной и правды небесной. Вся религиозно-этическая мысль Древней Руси вращалась вокруг этого печального парадокса. И даже такой человек дела, как Александр, не мог не думать о нем. Случайно ли, что жизнь свою он окончил монахом? То было явное, хотя и запоздалое, покаяние…
Заставляя новгородцев согласиться на уплату ордынской дани, Александр тем самым спасал новгородскую землю от погрома, подобного тому, что испытала Северо-Восточная Русь в 1237–1238 и 1252 гг. Для достижения этой благородной цели князь привлек весь свой опыт обхождения с новгородцами. Он использовал самые различные приемы воздействия на боевой дух противника — впечатляющие демонстрации военной силы, распускание панических слухов, разжигание внутренних противоречий и привлечение на свою сторону влиятельных лиц из вражеского стана. Вероятно, не обошлось и без тайной дипломатии — подкупа, посулов, интриг. Все шло в ход для умиротворения мятущегося города.
И наконец Александр одержал победу — быть может, не менее трудную, чем победа над шведами или немцами. Новгород принял на себя ордынскую дань и выплачивал ее вместе с другими русскими землями вплоть до освобождения страны от чужеземного ига.
Летописец с возмущением отмечает, что новгородские бояре, перешедшие на сторону князя, постарались переложить основную тяжесть ордынской дани на плечи „меньших", т. е. простонародья. Князю пришлось закрыть глаза на эту несправедливость: мог ли он в критическую минуту выступить против своих союзников-бояр? Да и по самому своему положению Александр, конечно, был ближе к новгородской знати, „вятшим", нежели к „меньшим". Он, вероятно, и не представлял мир иначе, как разделенным на „больших" и „меньших", богатых и бедных. Таким создал мир Всевышний. И могут ли люди усомниться в мудрости его замысла?
Здесь мы предлагаем читателю отвлечься на время от внешних событий биографии Александра Невского и попытаться увидеть его живым человеком, понять его отношение к происходившим событиям.
* * *
Как часто историкам приходится сожалеть о том, что вещи не могут видеть, слышать, помнить и говорить! Многое могла бы рассказать об Александре Невском знаменитая икона Федоровской Богоматери. Согласно церковному преданию, она была его любимой молельной иконой. Ей доверял он самые сокровенные свои радости и горести. Удивительна судьба этого древнего образа. Кажется, это единственная из великих русских чудотворных икон, оставшаяся в распоряжении верующих. Ее „сродницы" — Владимирская, Казанская, Смоленская, Тихвинская, Курская, Толгская — сгинули в недавнее лихолетье или стали украшением музейных витрин. И лишь одна Федоровская, почерневшая от времени и неудачных „реставраций", и доныне посылает луч надежды молящимся ей в старинной костромской церкви Воскресения на Дебре.
Но вещи — даже столь одухотворенные, как эта! — обречены на вечную немоту. Погруженная в золотистое сияние свечей и лампад Федоровская по-прежнему остается таинственно безмолвной. В ее пугающей черноте словно сквозит непроглядный мрак минувшего…
|