|
Милость или терпение
В
эти годы одним из ведущих московских дипломатов был Федор Иванович Карпов,
который в правление Василия III ведал отношениями с Турцией, Ногайской Ордой,
Крымскими и Казанскими ханствами. Именно он в 1517 году принимал императорского
посла Сигизмунда Герберштейна, а в 1526 году вел переговоры с делегациями папы
римского, польского короля и тем же Герберштейном о заключении мира с Литвой.
Важные поручения выполнял Федор Иванович и во времена регентства. По поручение
Елены Глинской в 1536 году Карпов принимал казанского хана Шах-Али на
московскую службу.
Карпов
знал латынь, греческий и татарский языки, был хорошо знаком с античной
философией и литературой, переписывался со старцем Филофеем. Когда в Москву
прибыл Максим Грек, между ним и просвещенным дипломатом завязались тесные
отношения. Правда, начались они с недоразумения. До афонского книжника дошли
слухи о том, что видный придворный нелестно отзывается о нем и его знаниях.
Дипломат поспешил уверить Максима Грека в обратном.
В
дальнейшем они, случалось, и спорили (Грек, в частности, порицал увлечение
дипломата модной тогда астрологией), но в главном были единомышленниками – Грек
называл Карпова «премудрым» и «пречестнейшим» человеком, а Карпов, как мы
увидим, развивал многие идеи Святогорца, который стал для него если уж не
учителем, то образцом для подражания. Другой авторитет для Карпова – Нил
Сорский. Дипломат восторженно пишет об исихазме, его идеологах и практиках –
Григории Синаите, Симеоне Новом Богослове и главе русских нестяжателей
преподобном Ниле.
Об
этих своих предпочтениях Федор Карпов сообщал не кому иному, как митрополиту
Даниилу – непримиримому борцу с заволожским движением. Сам факт обращения
дипломата к митрополиту с посланием, в котором затрагивались острые правовые и
философские проблемы, вызывает определенное недоумение. Захотелось поделиться
мыслями с образованным человеком, коим, несомненно, был Даниил? Но что за
интерес вольнодумному дипломату отписывать к главе иосиф-лянской партии, отличавшемуся,
по замечанию А. В. Карташева, «узостью духовного и богословского горизонта».
Подлинное
отношение Федора Ивановича к личности митрополита очевидно – даже в приличных
нормам эпистолярного этикета славословиях Даниилу («ты – горящий светильник, не
знающий тьмы мрака, ты – благовонный цветок добродетели, гнушающийся смрада
клеветы…») сквозит сарказм, а, советуя иосифлянину прибегнуть к нестяжательской
«умной молитве», Карпов, кажется, попросту издевается над архипастырем. С
другой стороны, вряд ли дипломат вступил бы в переписку с главой церкви, дабы
Даниил почувствовал неприязненное к нему отношение. Скорее Карпов обращается не
к коллеге-писателю, а к предстоятелю русской церкви. Но в какой связи? До нас
не дошло первое письмо Карпова и ответ на него Даниила, поэтому мы можем судить
о непосредственном поводе обращения к митрополиту только по заключительному
посланию Карпова. Сквозной нитью через сочинение Карпова проходит мысль о
неправедном суде, о беззаконии и милости. Если Иосиф Волоцкий полагал, что
государь, правящий «без правды», уподобляется «мучителю», то Карпов считает,
что одной правды для властителя недостаточно. «За милосердие наместник и князь
бывает любим своими подданными, а за приверженность к справедливости его
боятся, ибо милость, без правды есть малодушество, а правда без милости –
мучительство…»
Похоже,
что обратиться к митрополиту дипломата подвигла судьба осужденного Максима
Грека. Карпов не имел права оспаривать справедливость, «правду» соборного
приговора, ему оставалось взывать к милости. Даниил в ответ призывает к
«терпению». По сути, это отказ на обращение дипломата, что порождает
прорывающуюся сквозь велеречивые формулировки горячность Карпова и те колкости,
которые он вряд ли позволил себе в первом послании.
Исследователи
датируют послание Карпова 1533 – 1539 годами. Очевидно, мы можем сузить эти
временные рамки до 1535 – 1538 годов. В это время правительство Телепнева
прочно удерживает власть, укрепляется положение самого Карпова – в 1538 году он
получает думный чин окольничьего. Напротив, влияние Даниила при дворе Елены
Глинской становится минимальным – его услужливость не отзывается в сердцах
правителей благодарностью, а воспринимается как непременная обязанность.
Правительство Телепнева предпринимало меры по ограничению прав церкви,
привлекало духовенство к несению некоторых государственных повинностей и даже
не стеснялось употреблять церковные средства на свои нужды. Это красноречиво
свидетельствует, как мало тогда значило мнение митрополита и главы
любостяжательской партии.
Именно
в это время Карпов посчитал возможным обратиться к митрополиту с письмом,
касающимся столь опасного вопроса, как пересмотр участи осужденного церковным
собором, и, более того, – рассчитывать на успех. Однако его ходатайство
осталось гласом вопиющего в пустыне, что лишний раз показало писателю, «сколь
вредными и дурными дорогами, хромыми ногами и вслепую, бредет ныне земная
власть и весь род человеческий».
Максим
Грек на долгие годы остался под «тяжким бременем терпения». Однако он не только
не опустился до ненависти к своему гонителю, но уже после низвержения Даниила
направил опальному митрополиту «Послание о примерении…». Узнав от ходатая,
просившего разрешить Максиму причащаться Святых Тайн, (только Даниил мог
изменить эту «меру пресечения»), что «святая душа твоя негодует против меня»,
Святогорец в своем послании постарался «излечить» недоброжелательство
митрополита. Увы, чуждая евангельских добродетелей, душа Даниила не поддавалась
излечению.
Не
достигнув своей цели, задетый за живое государственный муж разворачивает перед
читателем, очевидно, давно им выстраданную программу справедливого
общественного устройства. Задаваясь вопросом «что является опорой дела
народного, царства, владычества – правда или терпение», он дает на него
следующий ответ: «Дело народное в городах и царствах погибнет из-за долгого и
излишнего терпения; долготерпение без правды и закона общественного в людях
доброе разрушает и дело народное в ничто обращает, дурные нравы в царствах
сеет..»
Карпов
подразумевает под «терпением» практику и последствия субъективного,
опирающегося не на закон, а на прихоти властителя суда и в целом государственного
управления. Карпов ссылается на Аристотеля, согласно которому «всякий город и
всякое царство управляться должны начальниками, стремящимися к правде и
следующими известным законам праведным, а не терпению». Интересно, что Карпов
старается различать республику (дело народное), сословно-представительную
монархию (царство) и деспотию (владычество). Умаление общественного закона
уничтожает республику, поражает царства, а о владычестве Карпов больше не
упоминает, поскольку, вероятно, «правда» и деспотия для него несовместимы.
Карпов
последовательно развивает идеи Максима Грека, утверждая, что «правды» может
достичь только праведный суд. Сходно со Святогорцем Карпов трактует понятие
царской «грозы». Максим Грек под этим понимает «устрашение государское»,
которое действует исключительно на исправление, а не на «пагубление», и
исключительно в рамках правды. У Карпова «гроза» уже не атрибут власти, а атрибут
закона. Сама власть царей необходима в первую очередь для того, чтобы те «пасли
бы по законам праведным», подобно гусляру и поэту Давиду: «… как гусляр струны
расстроенные приводит в согласие и, возлагая руки, извлекает сладостные для
слуха звуки, так и самодержец всякого царства заблуждающихся и зловредных
грешников принуждать должен к согласию с добрыми людьми грозою закона и правды,
а верных подданных оберегать своим жалованьем и милостями…»
Послание
Карпова свидетельствует о том, что социально-нравственные выступления Вассиана
Патрикеева и Максима Грека не были случайным явлением в общественной жизни
Московской Руси. Нил Сорский и заволжские старцы, протестуя против монастырских
стяжаний и преследований за убеждения, тем самым поставили вопрос о пределах
власти церковной и светской, о суверенитете личности. Патрикеев, полемизируя с
Иосифом Волоцким, пришел к выводу о необходимости подчинения властителя началу
законности: «Всякий царь да покоряет царство свое истине закона своего».
Отталкиваясь от проблемы монастырской эксплуатации и равнодушия к положению
крестьянства, князь-инок подходит к идее социальной справедливости. Федор
Карпов уже свободно рассуждает об общественном и народном, для него
существование власти оправдано соблюдением правды в государстве, служением
общественному благу.
И
Патрикеев, и Карпов подразумевают под законом евангельские заветы, которые
противопоставляются людскому своеволию. «Если вы воистину правду любите, то
судите по правде сынов человеческих», – сказал некогда блаженный Давид,
словно укоряя за грехи некиих людей, противящихся Божией справедливости, людей,
у которых язык – острый меч, которые стремятся все поставить по своему и
повелениям Божиим не покоряются…», – пишет князь-инок. Федор Карпов
акцентирует внимание на социальных аспектах «правды», полагая, что христианские
законы даны для того, чтобы «не одолел тот, кто сильнее…», чтобы не допустить
угнетения неповинных.
Рассуждая
о природе и форме власти, Максим Грек размышлял и о всенародном избрании
правителя. Н.М. Золотухина отмечает, что Святогорец первым вводит эту мысль в
русскую политическую литературу, причем у него имеется не только постановка
вопроса о законности занятия царского престола путем выборов, но и положение об
участии в этом процессе общественного мнения, в форме «единомыслия» всей земли.
Федор Карпов, употребляя республиканские термины, очевидно, так же не
сомневался в правомочности выборной системы, однако его, прежде всего,
интересовали общие требования ко всем формам государственного устройства. Русская
политическая мысль за несколько десятилетий стремительно развивалась. Не стояла
на месте и русская политическая практика.
|