Изведал ли он страх одинокой кончины среди молчаливого
леса? Хотелось ли ему услышать человеческий голос, увидеть лица людей? Можно с
уверенностью сказать лишь одно: как и всякий человек, он нуждался в понимании и
поддержке, дружеском участии и сострадании. «Двоим лучше, нежели одному; потому
что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то
другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет,
который поднял бы его» (Екклесиаст, 4, 9—10).
Одиночество таило в себе и духовную опасность, о
которой предупреждали еще отцы церкви. Удалившись от всякого общения,
пустынник, исполняя заповедь любви к Богу, был лишен возможности исполнить
вторую — любви к ближнему. «В чем покажет смиренномудрие (отшельник. — Н.
Б.), не имея человека, пред которым бы мог доказать, что смиреннее его? В
чем покажет сердоболие, будучи отделен от общения со многими? Как будет
упражнять себя в долготерпении, когда нет противящегося его мнениям? Если кто
скажет, что в усовершении нравов довольствуется он изучением Божественных
Писаний, то поступит он подобно тому, кто учится строить и никогда не строит,
обучился искусству ковать, но не хочет приложить уроков к делу» (38, 118).
Знал ли Варфоломей это суждение Василия Кесарийского?
Вполне возможно, что знал. Во всяком случае, он не мог избежать высказанных
Василием мыслей. Будучи последователен в своем стремлении к новому миру,
открытому в Евангелии, Варфоломей, подобно брату, рано или поздно должен был ощутить
потребность в общении с людьми…
Первая зима в лесу, вероятно, была для Варфоломея
самой трудной. Туго было с припасами. Где-то неподалеку, в овраге, по ночам
выли голодные волки. Тускло краснели подернутые пеплом уголья остывающего
очага. В мерцающем свете лучины по стенам качались и вздрагивали черные тени.
Варфоломей осенял крестом темные углы избушки,
подбрасывал в очаг веток, затягивал любимый отшельниками 30-й псалом: «На Тебя,
Господи, уповаю, да не постыжусь вовек; по правде Твоей избавь меня; приклони
ко мне ухо Твое, поспеши избавить меня. Будь мне каменною твердынею, домом прибежища,
чтобы спасти меня, ибо Ты каменная гора моя и ограда моя»…
В рассказе об «искушениях» и «страхованиях» Варфоломея
можно заметить примечательные особенности не столько литературного, сколько,
по-видимому, исторического происхождения. Они отразили реальные черты личности
отшельника. Прежде всего это сдержанность воображения по части описания
«нечистой силы». Бесы являлись ему «в одежах и в шапках литовьскых островръхых»
(9, 308), то есть в обличии людей, а не кошмарных страшилищ или
хвостатых «муринов» — чертей. Агиограф умалчивает и о том, как выглядел сам
дьявол. Можно думать, что Варфоломей не столько «видел» его, сколько ощущал
незримое присутствие.
В этом «сдержанном» характере видений проявились
коренные черты личности Варфоломея: его «природное спокойствие,
не-надломленность, не-экстатичность». Действительно, «в нем решительно ничего
нет болезненного» (59, 23). Это человек, твердо и спокойно идущий по избранному
им пути к свободе.
Другая особенность «искушений» Варфоломея — полное
отсутствие в них того, что так тревожило древних египетских отшельников, —
«женского соблазна». Примечательно, что в Житии Сергия — за исключением
бледного образа матери и ослепительно-нездешнего лика Богородицы — вообще нет
женских образов. И в этом — тот же «север духа», столь тонко подмеченный Б.
Зайцевым (59, 46)…
Зима многому научила его не только в духовном, но и в
земном «делании». К новой зиме он готовился куда более основательно. Близ
кельи, на солнечной стороне, Варфоломей устроил небольшой огород, набрал в лесу
и насушил пучки целебных трав, заготовил в избытке дров.
Единственными друзьями отшельника были звери и птицы.
Больше года к нему каждый день приходил медведь, требовавший привычной «дани» —
краюхи хлеба, которую Варфоломей оставлял ему на пне. Когда же ему нечего было
дать зверю, тот не уходил и долго стоял, «възираа семо и овамо, ожидаа, акы
некый злый длъжник, хотя въсприати длъг свой» (9, 312).
Маковецкий отшельник встречался с людьми главным
образом для того, чтобы, как всякий христианин, исповедаться и приобщиться
Святых Тайн. Обычно эти обряды приурочивали к Страстной неделе — последней
неделе перед Пасхой.
Вероятно, духовником (исповедником) Варфоломея был тот
самый иеромонах (то есть монах, имеющий сан священника) по имени Митрофан,
который позднее постриг его в «ангельский чин». Он жил где-то неподалеку от
Маковца и имел возможность время от времени посещать своего духовного сына.
Судьба Варфоломея постоянно переплеталась с судьбой
его брата Стефана. Каждый из них без участия другого едва ли стал бы тем, кем
он стал. Столь разные по характеру, они дополняли друг друга, как Петр и Павел.
Оба они ощущали в себе нечто апостольское. Но если Стефан верил в то, что
спасение людей есть дело Церкви и Власти, то брат его, не слишком доверяясь
коварной мудрости организаций, привык все взвешивать на весах Евангелия.
Стефан любил Варфоломея и доверял настолько, что
позднее отдал ему на воспитание своего сына Ивана, пожелавшего вступить на путь
монашества. И все же разница во взглядах на мир многие годы спустя привела
Стефана к острому конфликту с братом из-за первенства в Троицком монастыре.
Тот, кто верит в организации, неизбежно и себя видит не иначе как внутри их, на
той или иной ступени иерархии — этой поистине «души» всякой организации. Такое
иерархическое видение мира с неизбежностью порождает низменное честолюбие:
стремление утвердить себя в рамках организации, занять ступень повыше. Жертвой
этой нравственной болезни и суждено было стать Стефану.
|