На обиду от москвича негде было псковичу найти управы:
при московских судьях, говорит летописец, правда улетела на небо, а кривда
осталась на суде. Впрочем, и правители Пскова поневоле работали не для себя, а
для великого князя. Был в Пскове, после уничтожения вечевого устройства, в течение
семнадцати лет дьяк Михаил Мунехин, и, когда умер, государь захватил его
имущество и начал разыскивать, что кому он был должен при жизни; его родные и
приятели по этому поводу подвергались пыткам. После него, говорит летописец,
было много дьяков, и ни один поздорову не выезжал из Пскова; каждый доносил на
другого; дьяки были «мудры», казна великого князя размножалась, а земля
пустела.
Черты эти не были принадлежностью одного Пскова, но
составляли характер московского строя, в Пскове же казались более, чем
где-нибудь, поразительными, по несходству старых нравов и воззрений с
московскими. Современник Герберштейн замечает, что прежние гуманные и
общительные нравы псковичей, с их искренностью, простотой, чистосердечием,
стали заменяться грубыми и развращенными нравами.
Разделавшись со Псковом, Василий опять обратился на
Литву. Тотчас после мира с Сигизмундом возникли взаимные недоразумения.
Сигизмунд домогался, чтобы ему выдали Михаила Глинского, а сообщников
последнего казнили перед королевскими послами. Вдовствующая королева Елена, со
своей стороны, просила о том и сообщала брату, что Михаил своими чарами был
причиной смерти ее мужа Александра.
Великий князь московский не удовлетворил этим
требованиям. Глинский сносился с датским королем и возбуждал его против
Сигизмунда. Письма его были перехвачены. Сигизмунд жаловался и снова просил
казнить Глинского. Василий не только не сделал угодное Сигизмунду, но держал
Глинского в большой милости. На границах двух государств происходили между
подданными разные столкновения, подававшие повод к беспрестанным жалобам.
Наконец, в 1512 году, в октябре, Василий придрался к
Сигизмунду, будто его сестра Елена терпит оскорбления от воевод виленского и
троцкого, будто бы они взяли у нее казну, отослали от нее людей, не дают воли
управлять городами и волостями, данными ей покойным мужем. Сигизмунд отрицал
все это и говорил московскому послу: «Поезжай с нашим писарем к невестке нашей
и спроси ее сам; пусть она при нем и при тебе скажет, правда ли это или нет, и
что от нее услышишь, передай нашему брату».
Грамоты Елены, писанные около этого времени,
показывают, что Елена невозбранно управляла и судила в жмудских волостях,
которые были даны ей во владение. Но Василию нужно было к чему-нибудь
прицепиться. Нашелся еще один повод. Менгли-Гирей заключил союз с Сигизмундом,
а сыновья хана сделали набег на южные области московского государя. Хотя
Менгли-Гирей уверял, что сыновья поступали без его повеления и ведома, Василий
объявлял, что этот набег сделан с подущения Сигизмунда, и отправил к польскому
королю «складную» грамоту, т.е. объявление войны, выставляя самым благовидным
предлогом к этому оскорбления, нанесенные сестре его Елене.
|