Гордый и прекрасный Владимир открылся перед
Александром. С Юрьевской дороги княжич увидел его со всеми семью воротами и
пятикупольным Успенским собором, что высился в юго-западном углу Среднего
города — старой, еще мономаховой, крепости. Золотые. Торговые и Ивановские
ворота делили город на три части. Его главная улица растянулась на тысячи шагов
вдоль Клязьмы до белокаменной арки Серебряных ворот, сливаясь с дорогой на Боголюбово
и Суздаль.
И все же не Успенский, а пышно убранный резным камнем
Дмитровский собор должен был привлечь внимание Александра. Могучая мужественная
слаженность и пропорциональность присущи ему. Колончатый пояс и выше его резьба
по фасаду, с боков — листы свинца, на куполе — золоченая медь. Резьба здесь
словно ткань. Зодчие связали собор с княжеским двором двухэтажным дворцом с
вышкой, с башней, стоящей рядом.
В резьбе господствуют светские мотивы:
царски-величественный Александр Македонский держит маленьких львов, здесь и
скульптурный портрет Всеволода с пятью сыновьями, среди которых был и. отец
Ярослав. На престоле Всеволод в княжеском одеянии: плащ-корзно с
застежкой-фибулой на правом плече, из-под плаща видна длинная одежда — кафтан,
по подолу обшитый каймой, на рукавах — вышитые обшлага и наручи выше локтя —
также кайма вышивки и налокотники. Ниже припадающие фигурки — мальчики-княжичи,
одетые, как и сам Александр, в короткие, до колен, кафтанчики, украшенные так
же, как и кафтан Всеволода.
В лучах солнца город с золотыми куполами соборов л
десятков церквей рисовался как сказка. Новый город Владимир-на-Клязьме был
задуман и осуществлен лестными князьями как своего рода архитектурный вызов
древнему Киеву-на-Днепре.
Вызывающая пышность убранства города была во вкусе
дворянских нуворишей богатейшего двора: «Любим злато и берем имение, любим
храмы светлы и домы украшены...», — писал древний проповедник, обличая
роскошь аристократии, изодетой в браслеты-наручи с резьбой, перегородчатой
эмалью, ожерелья из крупных бус и медальонов, трехбусенных серег...
Храмы не только силой проповеди, торжеством молебствия
несли слово божье, слово смирения и повиновения в народ. Они и своей роскошной
живописью, этой библией для неграмотных, способной «малыми линиями и красками»
передавать зрителю «должайшие истории», своими огромными размерами, невиданным
материалом, строгой организованностью — громадой форм должны были порождать
чувство подавленности и благоговения в тех, кто ютился в полуземлянках
окрестных сел, на деревянных улицах Ветчаной части города, толпился H,I торгу в
поисках случайного заработка.
Хорошо было, сидя в хоромах за стенами Детинца,
почитывать распространенный на Руси «Стоглавец Геннадия»: «Когда ты сидишь
зимой в теплой храмине, безбоязненно обнажившись, вздохни, вспомни об убогих,
как сгибаются они, скорчившись над малым огнем, страдая от дыма и согревая
только руки, когда плечи и все тело замерзает». Вздохнуть не трудно...
При тогдашнем воспитании сильные характеры
складывались в княжеской среде очень рано. Остроконтрастные впечатления,
вызванные участием с детских лет в походах в разные, порой очень несхожие по
жизненному укладу земли Руси и ее соседей, зрелища кровавых битв, пожарищ, горе
частых разлук и ранних утрат — все эти переживания развивали потребность
познавать, вырабатывали наблюдательность, усиливали способность обобщения.
Словом, ускоряли формирование личности широко мыслящего, чуждого горемычной замкнутости
мелких князьков общерусского радетеля.
Ярослав сам очень рано стал воином и политиком и,
конечно, того же ждал от сыновей, которых любил: это были по тому времени
поздние дети — они родились у него от третьей жены. Воспитывая их по своему
подобию, он растил людей умных и смелых, скрытных и решительных. Матери
Александр был особенно близок — позднее она годами жила вместе с ним в
Новгороде.
Едва ли Ярославичи росли в среде смиренной покорности
церкви, если их отец ни во что не ставил ростовского епископа и помыкал
новгородским. Юное поколение князей, живших после Калки, не могло пожаловаться
на невнимание отцов — они кидали княжичей по стране в смутах взаимных усобиц и
внешних вторжений. Поэтому нравственный идеал русского витязя-рыцаря,
складываясь одновременно в уме и чувствах, рано находил выход в действии, в
поступках.
|