Если предположить, что надпись опиралась на более
древний документ, отражавший сведения о том времени, когда «Иванов сын Рублев»,
не будучи еще иноком, писал иконы, то следует признать неверным не только
употребление имени Андрей, но и дату произведения, равно как имя великого
князя. Кроме того, если древние мастера изредка подписывали свои произведения,
то никогда не писали от первого лица — «я писал», но сообщали о себе в третьем
лице: «писал такой-то» или «письмо такого-то».
Путаности и несообразности в лжеавтографе Рублева
совершенно обесценивают его как документ и не позволяют предположить, что это
поздняя копия, восходящая к древнему подлиннику. И все-таки отбросить совсем
эту позднюю подделку, быть может, было бы опрометчиво. А что, если при всех ее
противоречиях надпись опиралась на разновременные письменные документы или
относящиеся к двум различным периодам жизни художника устные предания и в ее
основе лежат как бы два «слоя» — объединены утраченные сведения, относящиеся к
Рублеву — мирянину, а затем монаху?
Тогда, приняв с необходимой осторожностью и оговоркой
на веру это свидетельство, мы узнаем имя отца иконописца — Иван. Быть может, когда-нибудь
сведения об Иване Рублеве всплывут в древних документах, но надежда на это
ничтожна. Возможность такой находки уменьшается, если справедливо предположение
о «неродовитом» происхождении художника. Без сомнения, имена родителей Рублева
и их предков обязательно были включены им самим в синодик — сборник поминаний
усопших, который хранился в Спасо-Андрониковом монастыре. Но этот сборник
безвозвратно утерян в начале XVII века. Он погиб при разорении монастыря
поляками в Смутное время.
Биограф Рублева, говоря о его родителях, находится в
том же положении, в каком нередко оказывались древнерусские жизнеописатели
замечательных людей своего времени — агиографы. Случалось, что умирал
где-нибудь в глухом лесном скиту выдающийся подвижник. От нескольких его учеников
оставались устные рассказы или обрывочные записки о жизни учителя. Проходили
годы, десятилетия, иногда полтора-два столетия. Имя и дела давно ушедшего из
мира человека или предавались забвению, оставив смутную узкоместную память, или
привлекали к себе все большее и большее внимание по всей Руси. В последнем
случае составлялась его биография, по-древнерусски — житие. Ученики помнили о
заветах взрослого, опытного человека, о его учении. Изредка сохранялись его
собственноручные писания. Но, зная о делах подвижника, менее всего имели
сведений о его детстве. Даже родительские имена не всегда сохраняло предание.
Однако в таких житиях при повествовании о детстве святого, праведного человека
древнерусские книжники обязательно писали, что родители его были благочестивы и
в том же духе воспитали сына. Уже исследователи XIX века считали такую
обязательную фразу в начале повествования о святом «житийным шаблоном».
Потом то же самое назвали «общим местом», приемом
«литературного этикета».
Но что мешало, например, агиографу вообразить, что
герой его вышел из семьи людей злых, нечестивых, нехороших? Казалось бы, это
обстоятельство только бы оттенило, усилило его заслугу. Ведь он сам победил
свою среду, преодолел плохие примеры. Но вместо того, также не зная ничего определенного,
также, в сущности, воображая, древнерусский книжник всегда напишет о добрых и
честных родителях. Вряд ли можно объяснить такой «прием» лишь литературной
традицией. В значительной мере это было для жизнеописателя способом обобщения
действительности, за которым стоял все-таки реальный жизненный опыт. И в этом
опыте книжник находил подтверждение слов о том, что «древо доброе дает плод
добрый». В древних поговорках едва ли не всего мира выражается мысль, близкая к
убеждению русского народа, что «яблоко от яблони недалеко падает».
Конечно, могли быть и бывали исключения, но в
культуре, где огромную роль играли предание и традиция, где одной из основных
добродетелей и обязанностей было послушание родителям, это обобщение обладало
большой долей вероятности. Следуя ему, мы тоже можем предположить, что личными
своими качествами Рублев во многом обязан отчему дому. Тихим, скромным и
незлобивым человеком, предельно искренним в своих убеждениях, рисует
«преподобного» Андрея предание. Этот же образ складывается при восприятии его
произведений. Темперамент художника тих и созерцателен, отношение его к
человеку мягко и любовно. Безусловно, многое было «взращено» в себе Рублевым в
течение всей жизни. Но основанием не могли не быть те свойства, которые вложены
в него простыми русскими людьми — неведомой по имени матерью и неведомым отцом,
которого, возможно, звали Иваном…
|