Вряд ли Феофан, работавший быстро и увлеченно, мог
надолго задержаться с росписью одного или двух, в крайнем случае трех
нижегородских храмов. Год-два, самое большее три, ушло на выполнение местных
заказов. Дальше феофадовская дружина должна была ждать других приглашений. Конечно,
она могла жить щюанием больших иконостасных илц более мелких икон. Их можно
было писать и в холодное время, сидя в теплых хоромах. Могли быть заказы и на
лицевые, с заставками и миниатюрами драгоценные рукописи. Во
всяком случае, какую-то часть 1380-х годов Феофан провел в Нижнем. Есть
свидетельство, что у него были здесь русские ученики-подражатели. До наших дней
в соседнем с Нижним Новгородом Городце сохранилась примечательная икона начала
XV века. На иконе изображен Илья-пророк в пустыне в окружении сцен из его
жизни. Местный мастер перенес в это произведение многие приемы феофа-новских
стенописей — свободные композиции, заостренную выразительность, мрачноватый,
тяготеющий к монохромному звучанию колорит. Возможно, работая в Нижнем, Феофан
познакомился с местным мастером Прохором. Впоследствии, когда им придется
вместе работать, летописи укажут происхождение старца Прохора — «с Городца».
Произведения греческого художества высоко ценились и в
Нижегородско-Суздальском княжестве. То была оценка не только художественная.
Греки — наследники самых первых времен христианства, хранители древнейших святынь.
Привлекала и широкая образованность, «изящество» мысли византийских выходцев. В
1381 году находившийся в Константинополе суздальский епископ заказал здесь
написать для соборов обоих больших городов своей епархии одинаковые иконы
Богоматери-Одигитрии (Путеводительницы) — точные копии с почитаемого в
столице Византии образа. Их привез на Русь грек-монах, который славился
выдающимся образованием. В летописи он назван философом: «Дионисий, епископ
Суздальский приела изо Царягорода с чернецом с Малахием с философом, переписа
образа два пречистые Одигитрии… в той же образ и в меру, в широту и в высоту, и
поставлен бысть в соборных церквах, един в Но-вогороде Нижнем, а другой в
Суздали».
Наверное, Феофан видел эти иконы, помнил греческий их
подлинник. Не исключено, что встречался со своим земляком — «философом»
Малахием, беседовал с ним на родном языке, показывал свои работы.
Первые сведения о трудах Феофана в Москве относятся к
1395 году. Вероятно, что он стал великокняжеским мастером и начал работать в
московских пределах раньше этого времени. Когда это случилось, точно установить
невозможно. Следует исключить начало 1380-х годов. Вряд ли могли еще быть окончены
его труды в Нижнем к лету 1382 года, когда Москва подверглась страшному
разорению от набега ордынского «царя» Тохтамыша.
Набег был неожиданным. Дмитрий Донской выехал срочно
из Москвы собирать на битву союзных князей. Но многие отказали Москве в помощи.
Всплыли какие-то старые княжеские счеты и разномыслия: «обретеся разность в
них, бывшу же промеж ими неодиначьству и неимоверству». Не помянули князья
русские, писал с горечью летописец, что город бывает крепок, когда брат
помогает брату, когда все живут в единстве по пророческому слову: «Коль добро и
коль красно, еже жити братии вкупе». В Москве, которая осталась без князя,
начался мятеж. Одни хотели обороняться, другие пытались бежать из города.
Покинул столицу и недавно поставленный митрополит — болгарин Киприан. Москва в
то лето напоминала летописцу волнуемое бурей море — «граду же мятущуся, аки
морю в велице бури». Город взяли хитростью. Пришедшие с ордынцами младшие
нижегородские князья заявили горожанам, что Тохтамыш «на князя великого вашего
ополчился есть», а на жителей не держит гнева и требует лишь обычных даров,
чтобы вышли москвичи ему навстречу «с честью и с дары». «Отвориша бо врата
градныя, — продолжает горькую эту повесть летописец, — и вышли с дары
многими ко царю». Впереди шли «власти» — архимандриты и игумены московских
монастырей, священники с крестами в руках. Следом выходили из городских ворот
бояре и иные знатные, «болшии» люди и «потом весь народ града Москвы».
Ордынское войско набросилось с саблями на это беззащитное, мирное шествие.
Погром города был чудовищным. На памяти москвичей такого не бывало. Москва,
«велик и чуден град», была сожжена, перебито около 25 тысяч жителей.
Разграблены храмы и купеческие дворы, расхищена великокняжеская казна.
Множество икон, ободранных, лишенных драгоценных украшений, валялось по
городским улицам. «Бе же в то время видети в граде на Москве плачь и рыдание и
вопль мног и слезы и крик неутишимый и стенание многое и печаль горькая и
скорбь неутишимая, беда нестерпимая, мука ужасная и горесть смертная, страх,
ужас и трепет».
Разорение Москвы от Тохтамыша воспринято было тогда
как историческая катастрофа. «Преже бе велик и чуден град, — скорбит
летописец, — и многое множество людей бяше в нем… В се же время изменися
доброта его и отыде слава его…»
|