Фрески эти до нас не дошли. Совсем недавно, уже при
научной реставрации собора, когда освобождали от позднейшей кладки древние
оконные проемы, неожиданно обнаружилось…
Нет, это не были целые композиции, фигуры или лица.
Всего лишь орнамент. Но сколько и в нем тонкой красоты! Белые круги на
темно-синем поле. В них вписаны листья и цветы, легкие и нежные, слегка
подсвеченные дымчатой, серебристой празеленью и светлой прозрачной охрой. Они
напоминают то свернувшиеся перед зимними заморозками уцелевшие на ветвях
дубовые листья, то цветы, то трилистия земляники. Они как будто движутся по
кругу, в вечном движении, и сами заключены в круг, венец вечности. Между
кругами — вьющиеся, легкие стебли… Последняя для нас память, дальнее эхо, едва
уловимый отзвук давно пропетой песни.
А время, когда создавалась роспись, было тревожным и
нерадостным. Именно в эти годы зрели события, предвещавшие долгую жестокую
войну за московский княжеский стол, в которой со стороны юго-восточных степей
поднялся еще раз кровавый призрак Орды. Весной 1425 года умер великий князь
Василий Дмитриевич. Он оставил по себе наследника — сына, который осиротел
совсем маленьким «бе же тогда десяти лет и шестнадцати дний». Ранние княженья
не были на Руси внове. Юный великий князь Василий Васильевич остался на
попечении матери и дядьев, сыновей Дмитрия Донского. Его признал Андрей
Дмитриевич, князь недальнего от Москвы Можайска. И другой дядя Василия — Петр,
князь дмитровский, со всем богатым своих уделом готов был постоять за
племянника. Крепка была поддержка и от Константина Дмитриевича, опытного в
ратных делах, твердого князя, получившего от отца наследие в поволжском Угличе.
Опекал Василия и митрополит Фотий, церковным благословением утверждал
правопорядок и законность наследованной им власти. Но отказался признать
великого князя-мальчика четвертый его дядя, звенигородский и галичский князь
Юрий, не целовал креста в знак верности и покорности. На Московской Руси
повеяло грядущей междоусобицей.
В 1425 году до открытого военного столкновения
враждующих сторон не дошло. Митрополит Фотий спешно отправился для переговоров
в Галич к Юрию Дмитриевичу. Главу церкви встретили с большим внешним почетом,
но сама встреча была устроена так, чтобы показать Фотию несметную якобы силу
галичского князя. Митрополит смог добиться лишь очень шаткого перемирия.
В начале лета того же года в Москве начался мор.
Смертоносная его волна накатилась на сей раз из Западной Европы. «А с Троицына
дни почат мор быти на Москве, а пришел от немец в Псков, а оттоле в Новгород,
также и поиде до Москвы и на землю Русскую». Мор длился три года. Тревожно было
и на русских рубежах. Литовцы осадили Псков, и Москва посылала своего поела для
переговоров. 1427 год был годом скорби и смерти. Косила она острою косою и
князей и простолюдинов. Наверное, не миновала и кельи Андрониковой обители. Не
от этой ли «смертной язвы» скончался игумен Александр? «Мор же бысть велик в
градах Русскых». В 1428 году умер князь Петр Дмитриевич. Год 1429-й отмечен в
летописях внезапным появлением на Руси ордынцев. Учуяли, пронюхали нестроение и
немирие на Руси. Внезапным набегом ринулись к Галичу, но не успели взять
города. Ограбили волости и, преследуемые русскими, столь же стремительно
возвратились в степи.
На эти-то смутные годы и пришлось последнее для
Рублева «подписание».
Вновь поднялась над Русью «ненавистная рознь мира
сего». Тайной останутся мысли и чувства старого художника при известии о
происходящем за оградой обители. В историческую трагедию вовлечены были люди,
которых он лично знал. Кому-то, быть может, он сочувствовал, к деянию иных не
лежало его сердце. Или утвержден он был теперь в убеждении, что здесь, в этом
мире, неизбывны вражда и скорбь?
Было еще у Андрея немного времени для роздыха
утомленному жизнью телу, для внутреннего делания и созерцания. Быть может,
пришла болезнь, тяжкое испытание терпению. Рядом находился Даниил, старый
верный друг, с которым столько вместе пожито и прожито. Оставалось их совсем
немного, этих тихих закатных старческих дней.
Зима 1430 года оказалась последней, весны он уже не
увидел… Темная келья, тишина, снег за слюдяным окошком. Исполнен был неотменный
долг покаяния: вспомнить все совершенное против совести, очистить душу. Было
прощание с братией. И горела свеча в холодеющей руке, освещала тронутые уже
холодным крылом смерти черты. Были последние, перед тем как угаснуть сознанию,
прочитанные над ним негромкие и неторопливые слова: «От всякие узы разреши и от
всякие клятвы свободи, остави ему и прости…»
Большего нам не узнать. Сгорели в пламени Смуты начала
XVII века монастырские синодики — поминальники. Затерялась к началу XIX
столетия среди множества иных и могила Рублева на местном кладбище. Но много
времени спустя, уже в наши дни, стали известны все же некоторые, казалось бы,
навсегда потерянные драгоценные сведения. Оказалось, что историк XVIII века Ф.
Миллер видел надгробную плиту над могилой Рублева к списал надпись на
ней. Сам автограф историка не сохранился, на в поздней копии она стала известна
современному исследователю древнерусской культуры П. Д. Барановскому. Надпись
гласила, что инок Андрей Рублев преставился 29 января 1430 года на день Игнатия
Богоносца…
В те времена погребение совершали в самый день смерти
или в крайнем случае на следующий. Лежал он в гробе-колоде посреди Спасского
собора, с закрытым лицом, по обычаю погребения монахов, перевязанный по савану
вервием, как спеленутый младенец. Как будто он только что родился для иной, нездешней
жизни. Лежал под своими росписями, осеняемый написанными им самим святыми и
ангелами, под кротким взглядом смотрящего сверху из купола, как будто бы с
неба, Спаса. А рядом стоял оставшийся в живых другой их создатель, Даниил, друг
и сопостник. Он же провожал впереди иных брата Андрея до места упокоения. Здесь
пропето было от лица покойного ко всей братии: «Духовнии мои братие и
спостники, не забудите мене, егда молитеся, но зряще мой гроб, поминайте мою
любовь…»
|