В ту осень, когда кончалось или совсем уже окончено
было «подписание» Успенского собора, на Русь вновь нагрянула Орда. 23 ноября по
затвердевшим от ранних в тот год морозов дорогам большое войско во главе с
ордынским князем Едигеем подошло к Москве. По пути грабили села и волости.
Разорен и сожжен Троице-Сергиев монастырь. Правда, Владимир среди захваченных местностей
не был упомянут летописцем. Может быть, враги сознательно обошли город, который
посетила в миновавшее лето страшная гостья — чума. Но Москва выдержала
трехнедельную осаду. «Град же Москва бысть в великой печали, а люди в нем
затворились, посады же около града сами пожгоша». Может быть, в числе иных
андрониковских монахов Андрей с Даниилом, если уже воротились из Владимира,
провели без малого месяц в московском «граде» — Кремле. Осада была сравнительно
спокойной, без попыток захватить «град». Едигей окружил Кремль и, поскольку
ближайшие посады москвичи сами подожгли, расположился в шатрах в подмосковном
княжеском селе Коломенском. Не надеясь взять московскую крепость приступом,
ордынцы требовали выкупа и, когда он был наконец уплачен, откатились в степи с
множеством пленных русских. Велик был полон, горестно зрелище, как иной ордынец
вел за собой до сорока невольников. И «чада рыдаху, разлученная от родитель
своих, и не бысть помилующего, ниже избавляющего, ни помогающего» — напишет в
тот год книжник-летописец.
А в июле 1410 года узнает Андрей о нежданно-негаданной
беде, которая случилась во Владимире, о кровавом преступлении, содеянном в
Успенском соборе. В недальнем от Владимира Нижнем Новгороде княжил в тот год
враждовавший с Москвой князь Данила Борисович. В его стольном городе стоял тогда
ордынский отряд «царевича» Талычи. Князь решил быстрым набегом поживиться
грабежом во Владимире.
Триста конников, сто пятьдесят русских и столько же
ордынцев — войско и по тем временам очень маленькое — тайно, лесными дорогами
подошло с заречной стороны к Владимиру. Стояла июльская жара, время было
послеобеденное… «И приидоша ко Владимирю лесом безвестно из-за реки Клязьмы,
людем в полдень спящим». Грабители выехали из леса в долину реки и захватили сначала
мирно пасшееся здесь городское стадо, «а потом на посад пришедше и начаша люди
сещи и грабити». Беззащитными оказались не только пригородные посады, но и сама
крепость — «града тогда не было». По-видимому, эти слова летописи означают, что
на многих участках обветшавшие крепостные стены разрушились и не представляли
препятствия для нападающих. На беду, в городе отсутствовал великокняжеский
наместник, который мог бы быстро собрать силы для сопротивления. Больше всего
грабители рассчитывали на добычу в Успенском соборе — драгоценные церковные
сосуды, шитые пелены, дорогое каменье на иконных окладах.
Соборные двери оказались запертыми изнутри. Многие из
всадников спешились и стали выламывать тяжелые, окованные медью дубовые створы.
Внутри церкви затворились люди и среди них ключарь собора священник Патрикей.
Вряд ли Рублев знал лично этого человека. Патрикей, судя по преданию, был родом
гречин и, возможно, уже после окончания росписей вступил в свою должность —
хранить ключи храма и следить за порядком в нем. Полагают, что он приехал на
Русь вместе с новым московским митрополитом, греком Фотием, который только в
апреле 1410 года был поставлен на русскую кафедру константинопольским патриархом.
Патрикей собрал золотые и серебряные церковные сосуды и, насколько успел
захватить, прочие ценности. Зная потайные ходы, он поднялся со всеми бывшими
здесь людьми на соборные своды. Потом сам спустился вниз, в собор, отнял все
лестницы. Теперь священные сосуды и, самое главное, люди были в безопасности.
Он стоял один посреди огромного безлюдного собора
перед иконой Богоматери. Гулко отдавались под соборными сводами тяжелые удары,
под которыми сокрушались двери. Грабители ворвались в собор, набросились на
все, что можно было украсть. Патрикея сбили с ног, связали, поволокли по церковному
полу — как раз под рублевскими фресками Страшного суда к выходу. Он успел еще с
ужасом увидеть, как отдирали оклад с чудотворной Владимирской, безжалостно
калеча саму икону. От Патрикея угрозами, а потом и пытками пытались выведать,
где скрыты люди и ценности — «начаша мучити о прочей кузни церковней и о людях,
иже с ним в церкви были». Он не сказал мучителям ничего. Молчал, истерзанный, и
перед самой смертью, когда привязали его за ноги к хвосту лошади, пустили
вскачь. Так и умер измученный, в унижении, в дорожной пыли, отдал жизнь «за
други своя», никого не предав, выполнив свой долг.
В городе тем временем шли убийства и грабежи. Под
вечер, запалив дома, грабители ускакали. Пожар был велик, «в том пожаре и
колоколы разлишася». Всего один день томления и муки, всплеск человеческой
жестокости и низости. И на всю Русь — слава о Патрикее, о его подвиге.
Опять беспримесно и непримиримо столкнулись злой
добро, неправедными или праведными проявляли себя люди. И самой больной болью,
всеобщей мыслью отозвалось в словах летописца, что не чужими только, но и своими,
русскими затеяно и совершено грязное это, низкое дело — осквернение и поругание
народной святыни: «Сия же злоба сключися июля в третий день от своих братий
христиан…»
|