Хотя при начале бегства степняки своим числом еще несколько
превосходили русских, но они больше не представляли собою войска. Это было
стадо, потерявшее из виду своих вожаков. Беглецы сами вынуждали сравнивать себя
со стадом, потому что, разнеся в щепки заслон, наскоро составленный Мамаем из
телег и кибиток обоза, они распугали табуны и отары, что паслись за обозом и
далее припустились вперемешку с овцами, лошадьми и верблюдами.
Теперь погоню можно было длить беспрепятственно, пока
не заморятся кони и не притупятся мечи, пока свет дневной не убудет.
Князь Владимир Андреевич, как ни увлекал его вместе со
всеми пыл преследования, одновременно ощущал в себе всевозрастающую тревогу,
которой он, однако, медлил и боялся дать название. Но наконец в зловещем свете
западающего солнца тревога эта заставила его удержать бег коня и вложить меч в
ножны.
«Где Дмитрий? Шив он или мертв? Неужели все-таки он
мертв? Неужели его не окажется в числе раненых?» — так называлась его тревога.
Он вернулся на поле, когда ужасные следы побоища уже
слегка скрадывались в своих очертаниях с приходом сумерек. Надо было разыскать
брата сейчас же, до ночи. Если он тяжело ранен и истекает кровью, то
непростительно будет не найти его сейчас и утром обнаружить бездыханным.
Владимир Андреевич велел трубить в трубы, скликать
людей — всех, кто бродил по полю, разыскивая родных или друзей.
— Кто где видел великого князя Дмитрия Ивановича,
брата моего?
Ближние ратники молчали. Посреди поля чернеют целые
холмы трупов, можно ли разыскать теперь великого князя, если к тому же, как
говорят, он был в одежде простого ратника? Но передавалось от человека к
человеку:
— Где великий князь?.. Кто видел Дмитрия Ивановича?
Обнаружились очевидцы. Рассказу каждого из них
Владимир Андреевич радовался, как будто это самого брата вели к нему,
поддерживая под руки. Кто-то видел, как Дмитрий Иванович пересаживался с одного
коня на другого. Кто-то узнал его в самой гуще битвы и слышал, как он
подбадривал других и сам рубился крепко. Один рассказчик вспомнил, как на
великого князя налетело сразу четыре татарина и он отбивался, но сам получил
много ударов...
Но, кажется, последним, кто видел Дмитрия, был ратник
по имени Степан Новосельцев: князь брел с побоища пеший, шатаясь от ран, но
Степан никак не мог ему пособить, потому что за ним самим гнались три ордынца.
Значит, шел, хоть и раненый? Значит, есть еще надежда,
что жив их господин?
— Братья, други, поищем его вместе прилежно, — с
мольбою в голосе просил Владимир Андреевич, — и если кто из знатных найдет его
живого, то еще прославится, а если кто из простых, в последней нищете
пребывающий, то станет первым и богатством и славою.
Ратники снова разбрелись по полю. Еще, может,
какой-нибудь неполный час, и сумерки загустеют, поздно будет.
В одном месте нашли мертвого русского витязя и
признали было в нем великого московского князя — по золоченым сияющим доспехам
и дорогому плащу. Но то был Михаил Бренок.
Потом донеслись голоса с левого края поля, где
сражался полк, более других сегодня пострадавший. Но ошиблись и там, приняв за
Дмитрия старшего из белозерских князей, Федора Романовича. И мудрено было не
ошибиться: очень уж походил этот бездыханный мономашич на своего дальнего
родственника — и лицом, и чернотой бороды, и телесной дородностью.
А в это время на противоположном, правом краю поля
двое простых воинов подъезжали к опушке дубравы с намерением и тут поискать,
потому что немало раненых старалось уйти с открытого поля и схорониться под
защитой деревьев. Одного такого ратника они вскоре увидели. Он лежал под
свежесрубленным березовым деревцем; похоже, что кто-то, помогший ему сюда добрести,
сначала уложил его, а потом подрубил дерево, чтобы оно своей листвой прикрыло
раненого от чужих глаз. Воины спешились, отодвинули ветви и наклонились над
человеком. Он им был, безусловно, знаком, они видели его не раз, видели и
сегодня. Доспехи его были иссечены и продавлены во многих местах, лицо в
ссадинах. Кажется, это был великий князь московский и владимирский, и, кажется,
он еще дышал.
Они договорились, что один останется, а другой
поскачет объявить князь-Владимиру: нашли, живого нашли, но в беспамятстве
лежащего, пусть поспешает Владимир Андреевич к милому брату.
Когда тот приехал, то пал на колени пред распростертым
Дмитрием Ивановичем, с трудом узнавая в сизых сумерках измученное родное лицо:
— Брате мой, великий княже, слышишь ли меня? Божиею
помощью измаилтяне побеждены, слышишь ли?
Веки великого князя с напряжением приоткрылись. Он
смотрел перед собой мутно, недоуменно и как бы с досадой, что прервали его
глубокий сон.
— Слышишь ли?
Наконец Дмитрий разлепил спекшиеся губы и глухо выговорил:
— Кто ты?..
Владимир еще подался к нему:
— Это я, брат твой, говорю с тобою: наша победа...
Стали бережно приподымать великого князя, освободили
осторожно тело его от доспехов, разодрали окровавленную рубаху. К счастью, ран
смертельно опасных не было на нем. Каждую язвину омыли травным отваром,
присыпали растертым в порошок тысячелистником, перевязали. Дмитрий Иванович смотрел
вокруг все осмысленней. Похоже, весть о победе постепенно осознавалась им и на
глазах преображала его, как чудодейственное лекарство. Он постарался сам встать
на ноги и попросил подать ему коня.
Над полем Куликовым истаивал последний свет
праздничного дня.
Великому князю московскому и всем его
соотечественникам, оставшимся в живых, понадобилось провести на этом поле еще
целых восемь дней, потому что предстояло позаботиться о павших, которых
оказалось не меньше, чем живых.
Поле славы, говорим мы... Да, но и поле скорби, поле
Вечной Памяти. Тела убитых русских воинов свозили к тому месту, где над
впадением Непрядвы в Дон открывался с кручи вид на родную северную сторону. С
той стороны пришли сюда, и многим уже не вернуться, не посмотреть на дорогу, а
лягут они в землю тесно, плечом к плечу, как и на поле стояли, лицом против
солнца.
Черна и тучна степная земля, отливает на срезе тусклым
серебром. Только головами качали землекопы: ну и добрая землица! Такой ни в
юрьевском, ни суздальском ополье, пожалуй, не сыскать. Вот где сеять жито, вот
где за сохой идти, вдыхая всей грудью древний запах, кружащий пахарю голову.
Только не за сохой — за тяжелым плугом надо тут идти... Они же засевают сегодня
эту землю не житом, а косточками сырыми... Но не про этот ли горестный посев
сказано: если зерно пшеничное, упав в землю, не умрет, то останется одно, а
если умрет, то принесет много плода?
В эти дни поредела дубрава, укрывавшая 8 сентября
русский засадный полк. Дровосеки и плотники подбирали деревья поровней; кряжи
свозились к месту братского захоронения, чтобы тут, над Непрядвой, срубить
кладбищенскую церковь в память о воинах, принявших мученический венец. Ее
назвали по дню битвы, по дню праздника — церковью Рождества Богородицы.
|