Сполна осозналась в эти дни дорогая цена победы.
Скрипели по полю телеги: туда — пустые, оттуда — тяжело нагруженные; с утра до
ночи свозили к могильным ямам ужасный урожай смерти. Многих и опознать-то было
невозможно — свой ли, чужой? Но раз уж извлекли из груды изуродованное, безликое,
а то и безглавое осмрадевшее тело, клали и его в телегу. А вдруг все же свой?
Что же, оставить его на съедение волкам, на расклев коршунам?.. А если и чужой,
то что поделаешь теперь-то? Пусть уж лежит со всеми вместе, по-человечески...
Отходчиво русское сердце, на зло забывчиво, знать бы лишь наперед, во добро ли
себе обернется эта отходчивость и незлопамятность?
И еще звучали секиры в дубравах. Пусть хоть немногих
из павших, но хотел великий князь довезти до дому. Для них вырубались дубовые
колоды и выдалбливались внутри вместилища, и самое великое понадобилось для
тела Александра Пересвета. Когда утром 9 сентября Дмитрий Иванович объезжал
поле и ему в числе прочих показали убитого инока и распростертого рядом
единоборца-татарина, великий князь не смог сдержать слез. Невольно вспомнилась
ему томительная минута всеобщего смятения в русских рядах, которую Пересвет
прервал своим добровольным выездом на единоборство.
— Смотрите, братья, вот первоначальник битвы, —
обернулся Дмитрий Иванович к сопровождавшим его. — Не будь Пересвета, многим из
нас пришлось бы еще испить чашу смерти.
Они поехали дальше и увидели других — верных слуг и
друзей, без просыпу спящих посреди поля: Михайла Бренка, что безропотно принял
смерть в одеянии своего господина; Микулу Вельяминова, что ценою жизни восстановил
честь своей фимилии; воеводу Тимофея Волуя Окатьевича; воеводу Льва Морозова;
белозерских князей Федора Романовича и сына его Ивана; Андрея Серкизовича,
погибшего во славу новой своей родины; воеводу-разведчика Семена Мелика,
который искусно выманил ордынское войско на это поле, на нем же и почил; и еще
назывались вслух дорогие имена, и были и такие, о ком лишь догадаться можно
было по приметам, что он лежит, а не иной кто.
Не умещалось пока все это в сознании — ни громадность
победы, ни бесчисленность жертв, душа не привыкла ни так радоваться, ни так
горевать; первое слишком ослепляло, почти отрывая от земли, второе на каждом
шагу видом и запахом смерти угнетало, грозя болезненным равнодушием. Само
сознание каждого пережившего битву было еще слишком расщеплено, потрясено до основания,
в памяти болезненно роились какие-то клочки, тщедушные обрывки происшедшего; их
число то множилось безмерно, то все другие оттеснялись на время каким-то одним
назойливым воспоминанием. Все не умещалось, хотя день отплывал за днем и
безмолвное поле окружало их умиротворяющей тишью. Может быть, все и до
самой смерти не уместится в сознании каждого из них. Они пережили то, что было
выше их меры, совершили то, на что человек обычно бывает неспособен.
Поле, окружающее их, готовилось к ежегодному обряду
смерти и было прекрасно в своих приготовлениях, если бы не эти следы, его обезображивающие.
Насколько оказалось в их силах, люди постарались убрать эти следы.
Настудил день прощания живых с почившими, русского
воинства с полем. Стояли над усть-Непрядвой, над светлым стременем Дона,
обступив великие могилы, сняв шеломы и шапки.
Слышите ли вы, други, нашу тризну?..
Дивная земля дана нам в дар, украшена холмами и
долами, пронизана жилами рек и обласкана струями ветров, и вы оросили ее жаркой
своей кровью и легли навсегда в прохладную ее глубину.
Не наша вина, но наша беда, что позавидовало красе
земли нашей племя чужое, племя бездомное. Наша ли вина, что понесли мы ярмо
иродово, бремя басурманское? Но вы надломили вражий хомут, и этого не забудет
Русская земля, пока есть на свете такое имя. Прощайте же, братья! Мы еще
вернемся к вам, на это поле, на этот холм, и внуки наши придут из дальних сел и
градов подивиться вашему бескорыстию.
Память ваша не престанет.
И вы слышите ли там, везде, по всему свету?.. Мы —
будем! Хотите ли, не хотите, мы будем жить, будем строить златошлемые каменные
дива и прочные житницы, рожать детей и сеять зерно в благодатные борозды.
Мы будем акать и окать назло своим недругам, мы еще
созовем добрых гостей со всего света, и никто не уйдет с русского пира несыт.
Мы — будем, покуда небеса не свернутся как прочитанный
свиток! А до тех пор наши колодцы не пересохнут, наши колокола не умолкнут!
Мы еще скажем миру слово Любви, и это будет наше окончательное
слово.
|