Опять-таки область домыслов и предположений, но вполне
вероятно, что с какого-то дня и часа Дмитрий перестал обижаться про себя и
начал вслух, в глаза высказывать всесильному родичу накопившиеся обиды, а того
такие высказывания не могли не задеть за живое и оценивались не иначе, как
проявление мальчишеской неблагодарности за все, что он, тысяцкий, для
своего дорогого, паче родимых детищ любимого племянника сделал и делает,
забывая есть и спать, уподобляясь верному псу и т. д. и т. д. Дед Вельяминова
служил прадеду Дмитрия и его деду, уж век скоро потомственной службе, и должна
же быть какая-то за нее отплата? Хотя бы в том состоящая, что по смерти Василия
место тысяцкого останется за его родом.
Так, похоже, думали не только в семье Вельяминовых. У
покойника на Москве и за ее пределами осталось великое множество приятелей,
нажитых за долгие годы его властвования, всяк по-своему обязанных ему. Эти
приятельство и обязанности, понятно, переносились теперь на Ивана Васильевича.
Он постоит за своя людишки, не даст их в обиду ни княжеским тиунам, ни митрополичьему
суду. А они-то уж расстараются для своего господина.
Наверное, и старший вельяминовский сын был не менее
покойного родителя уверен: завтра-послезавтра под белы руки поведут его к
велик-князю и тот при всем честном собрании посвятит его в наследственное
званье.
Было Дмитрию о чем задуматься.
Годы прикапливали ему житейского разумения, приучали
разбираться в окружающих людях, в человеке вообще. Ему с детства
посчастливилось знать и прививать себе пример тех мужей совести, что жили не
хлебом единым, чьей неусыпной заботой была судьба отеческой земли, ее вдовиц и
сирот, ибо этим последним не на всяк день и хлебца-то единого достает — ржаного
насущного сухарика. Он видел людей, за которыми если и водилась какая корысть,
то в самой малой малости, ни для кого не обидной. Всякая ведь тварь живая — от
пташки до человека — ищет, чем напитать чрево свое, с кем утолить голод любовный,
алчет покоя и тепла, радости плотской и веселости духовной. Это и не корысть
вовсе, а благой закон естества, на всех и каждого изливаемый, имя же ему равность.
Видел Дмитрий: властелину людскому нужно только следить, чтобы, исполняя закону
никто не превышал свою житейскую меру. Потому что тут — в превышении — и
проступала на свет божий темная корысть.
Но видел он и еще один закон, тоже, казалось ему, не
менее благой, и имя ему было разность. Все на свете разнилось и
различествовало: звезда от звезды, птица от птицы, семя от семени, плод от
плода, язык от языка, народ от народа, старый от малого, мужеск пол от женска,
мирянин от инока, князь от боярина, купец от смерда. И не зря ведь, не напрасно
разнилось, но для взаимной нужности, для вящей красы мира.
Эти-то равность и разность были как два
полных до верху водоноса на коромысле — удобно и нетяжело нести хоть в гору,
хоть под гору. Но если убывала равность, начинало возмущаться естество людское.
И если нарушалась разность, оно же протестовало. Все неживое и живое стремилось
быть непохожим, неодинаковым и в то же самое время уповало на справедливость,
жаждало уподоблений, чаяло общей меры вещей.
Василий Вельяминов хотел уравняться с Дмитрием не
только в силе власти, но и в родовой ее преемственности, и это не могло не
беспокоить великого князя. Они не должны, не имеют права быть ровней,
ибо тогда разрушится единство земной власти. Преступая разность, покойный
тысяцкий преступал и равность: на целую голову поднялся он над другими боярами
княжого совета.
Дед Дмитрия, Иван Данилович, оставил по себе
благодарную память в московском боярстве — он его сплотил вокруг себя, наделил
добром и службой в меру каждого, завещал потомкам своим беречь и поощрять
боярских детей, памятовать: крепки бояре — крепки и ратники, крепко и
крестьянство. Но и за боярами послеживай, княже, чтоб не грабили своих холопов,
чтоб друг перед другом не завышались сильно, плодя зависти и раздоры.
Вельяминовы ныне очень уж завысились — это не одного
Дмитрия обижало и беспокоило. Отдать сейчас тысяцкое кормило Ивану — значит еще
поощрить вельяминовский запышливый разгон. Потачка такая чревата смутами в
самом ближайшем великокняжеском окружении.
Видимо, Дмитрий учитывал и какие-то личные свойства
своего двоюродного брата Ивана — свойства, которые, кстати, не замедлили
проявиться, как лишь тот узнал, что ему в наследственном звании отказано.
Поступок великого князя был неожиданностью, почти
вызывающей, и не для одного лишь Вельяминова-сына. Дмитрий не просто отказал
ему, как таковому, он упразднял отныне на Москве... саму должность тысяцкого.
Впечатление было, как если бы кто взял да и срыл за ночь, разобрав до
основания, одну из воротных башен Кремля, а на пустом месте наспех соорудил тын
из ольховых жердей.
|