Но впечатление впечатлением, а у Дмитрия все,
оказывается, было продумано до тонкостей. Часть полномочий городского головы
переходила к вновь учреждаемому наместнику Москвы — такому же чиновнику, какие
сидят по всем иным великим и малым городам Белого княжения. Другую часть правомочий
тысяцкого Дмитрий оставлял за собой лично.
Необычность нововведения смутила многих и в городе и
на посадах. Дело не только в привычке, которая круто ломалась. Вельяминовы —
род большой: братья, сыновья покойного, куча боковой родни. Обида хоть и
косвенно, а задела каждого. Задела она и всяческих доброхотов и приятелей
семейства, связанных с покойником большей или меньшей корыстью. Резкость
великокняжеского определения могла смутить и тех бояр, кто не кумился с
Вельяминовыми. Устойчивость бытовых и гражданских преимуществ, переходящих из
рода в род, ценилась в этой среде очень высоко. А вдруг молодой князь, почуяв
свободу от длительной дядиной опеки, начнет ломать иные порядки, ломиться на
иные дворы?
Иван Вельяминов не просто оскорбился — он оскорбился
непереносимо. Чем больше его жалели, чем искренней ему сочувствовали, тем
сильнее разгоралось в нем ретивое. О смирении не могло быть и речи. Он был по
крови тысяцкий, он не желал быть просто одним из московских бояр. Он мог быть
только первенствующим боярином Москвы, не уступающим по могуществу власти
своему братану и сверстнику, которому повезло родиться в княжеской колыбели и
которому стать великим князем московским и владимирским помогал не кто иной,
как Василий Васильевич Вельяминов.
А если ему, Ивану, не бывать тысяцким, то еще
поглядеть надо, останется ли Дмитрий великим князем!
Над Москвой истаивал сытный дух масленой седмицы 1375
года. Минувшим летом снова был мор в людях и падеж скота, к тому же выдалось
великое бездождие, хлебов недобрали. И все-таки к празднику прикоплено пшеничной
мучицы и животного маслица, чтоб проводить его по-доброму, как встарь заведено.
В эти дни Дмитрия Ивановича расстроило известие об
исчезновении Ивана Вельяминова. Самовольно и тайно отъехал из Москвы обиженный
боярин. Знать бы, куда подался и с чем?.. В тот же час, докладывали купцы,
Некомат исчез — тароватый гость-сурожанин, то ли грек, то ли генуэзец, но уж
наверняка ордынский соглядатай. Если бежали они по обоюдному сговору, то,
ничего не скажешь, парочка подобралась знатная.
Не порадовало и следующее о них донесение: след
беглецов оборвался у ворот Твери. Как-то поведет себя князь Михаил
Александрович?
Исход Литовщины как будто угомонил наконец гордого
тверича. С Москвою ныне мир, и сын Михаила, немало прождавший на митрополичьем
дворе, пока отец соберется его выкупить, вот уже год, как вернулся под отчий
кров. Но мир по нынешним временам как зыбкий сон: неведомо, что может в
следующий миг померещиться. А вне русских пределов спокойно ли? Мамай, слыхать,
непрестанно поносит и честит Дмитрия Ивановича: обещал-де Митька дань
платить ежегодно, а едва один разок собрал по отъезде из Орды; да еще и на Оке
стоял всей силой, угрожая Мамаевым воеводам; если б не моровое поветрие
прошлого года, не скудость подножных кормов, Мамай был бы уже в Москве со
многими тьмами войска и отодрал за уши молодого обманщика... Словом, полное
размирье с Мамаем, того и жди, снова кинет он ярлык тверичу.
А незадолго до бегства Вельяминова прискакал в Москву
кашинский князь Василий, внук покойного Василия Михайловича. Родовой удел у
него отнят, а сам принужден жить под надзором в Твери, откуда теперь и выскользнул
с великим трудом. Вельяминов жалобы кашинца сам слышал, как слышал он и слова,
которыми того в Кремле утешали и подбадривали. И вообще он знает много,
чересчур даже много подробностей московской политики и мало ли что может
выболтать со зла. В кои-то веки слыхано, чтоб переметывались к тверичу
московские бояра, и вот такой подарочек.
Известно, боярин — лицо вольное, разонравился ему один
хозяин, может открыто уходить к другому со всем скарбом, со всей дружиной,
недаром и в любом междукняжеском договоре пишется непременное: «а бояром и
слугам волным воля». Но исчезнуть втихомолку, не сняв с себя при свидетелях
крестоцеловальный обет, — это уже измена низкая, повадка ползучего гада!
|