Каменоломни, откуда прибывали санные поезда,
находились от города не так уж и близко — ниже по течению Москвы-реки, за
селами Коломенским и Островом, за устьем Протвы, у сельца Мячково, по которому
и прозывались они Мячковскими. По зимнику везти тяжкие плахи куда проще, чем
доставлять их в летнее время по воде, против течения или береговыми
сухопутками. Ледяная дорога — что за утеха для возниц! — ни тебе оврагов, ни
буераков, знай лишь подремывай. Зима для заготовки камня и потому еще удобна,
что рук, свободных от крестьянского труда, теперь намного больше и конной тяги
тоже. Горожане, подмосковные мужики, наряды из отдаленных княжеских и боярских
волостей, всевозможная смердь — тьма-тьмущая народу копошилась в снегах, в
хрустком каменном крошеве; дышали жарко, шубейки побросав, кряхтели возле
саней, опускали на сенцо многопудовые шершавые плахи; обоз вытягивался гибкой
верстой — то вдоль закатной ленты, а то, при извиве русла, лицом прямо на
убывающее пламя зари. Синева настигала с востока, звонче пели полозья на
прибывающем морозце, резче между спящих берегов звучал лошажий всхрап. В
воздушном омуте цедили лучи первые звезды, а вскоре и все небо уже полыхало
вприжмур, и будто чей исполинский выдох делил его наискось, клубясь и индевея
на излете. В этом переливающемся печном мраке нестрашно было ехать, снег словно
светлел изнутри, проплывали обочь смутные пятна кустов; где-то совсем близко,
перебегая от зарода к зароду, как свеча в чьей-то руке, сияла над сугробами
любопытная звезда. Тявкали псы на горе в Коломенском. Еще один и другой тягучий
поворот русла, и уже доносилось до обозников темное шевеление отходящей ко сну
Москвы, скрипы дверей, теплый дух хлеба и коровьей жвачки. Камень подвозили
постоянно, в стужу, в метель и в оттепель. Поля начинали сбрасывать белые
охабни с плеч, лед на реке потемнел и заслюдянел лужицами, а по горбатой,
темно-рыжей от навоза дороге, как по надежному мосту, все влеклись и влеклись
обозы...
Летописцы не оставили никаких подробностей возведения
белокаменной крепости, как не оставили почти ни слова и об ее облике: ни
времени, затраченного на стройку, ни общей длины стен, ни средней их высоты и
толщины, ни количества башен, ни происхождения зодчих, ни примерного числа
каменщиков и подсобных рабочих. Но почти все эти неизвестные величины оказались
— в большей или меньшей степени — доступны восстановлению, так же как и многие
более мелкие обстоятельства работ.
«Огородники» — так тогда именовали мастеров
крепостного строительства — были приглашены, по общему мнению современных
ученых, с русского Севера. Скорее всего это были псковичи либо новгородцы. Там,
на Севере, трудились потомственные огородники, из колена в колено передававшие
устное зодческое предание: приемы шлифовки и кладки камня; тайны прочности известковых
растворов; знали они и на каком расстоянии друг от друга выгоднее всего ставить
башни, и какую сторону камня лучше вынести «лицом», то есть на внешнюю
поверхность стены; знали и как поведет себя под страшной тяжестью та или иная
почва. К примеру, если стена проходит в приречной низине, то тут не обойтись
обычным каменным фундаментом, он быстро начнет тонуть; тут сперва нужно вбить в
дно рва прочные сваи, потом настелить на них деревянные ложа и лишь потом уже
на эту постель укладывать каменное основание стены.
Так, кстати, поступили и при закладке береговой, на
Москву-реку выходящей стены Кремля. По этой линии решено было поставить три
стрельницы: две глухие по углам и одну, с проездными воротами к пристани,
примерно посредине между ними. Та стрельница, что стала у подножия холма на
западном углу Кремля, получила (возможно, сразу же) имя Свибловой — в честь
того самого, шепелявого Феди Свибла, теперь уже молодого боярина Федора Андреевича,
главы дома Акинфовичей. А поскольку дом его стоял как раз в этом углу крепости,
то Свиблу и выпало по наряду отвечать за строительство ближайшей стрельницы и
прилегающих к ней стен — поставлять сюда своих людей и оплачивать часть работ.
Пока Свибл распоряжался в своем углу, на другом, тоже упирающемся в
Москву-реку, верховодил его тезка и сверстник Федор Беклемиш, — там неподалеку
от угловой стрельницы стоял боярский двор Беклемишевых. С этим семейством
соседствовал окольничий Тимофей Вельяминов, брат Вельяминова-тысяцкого (и также
родной дядя Дмитрию по материнской линии). Башня, что строилась под его
присмотром, получила имя Тимофеевской. От нее напольная стена круто сбегала
вниз, к Беклемишевской стрельнице. Соседи ревниво поглядывали друг на друга:
как дела у Свибла, у Беклемиша, у Федора Собаки (его башню Собакиной прозвали),
у Тимофея Васильевича?
Кремль начали возводить не от какой-то одной башни, но
одновременно по всем трем линиям, разделенным на боярские участки. Строились
вперегонки, стремясь перещеголять ближних и дальних соседей не только в
быстроте, но и в неповторимости внешнего образа каждой стрельницы.
Сверху, с боевых площадок, открывалась разворошенная,
в пестром мусоре Москва: кто жег известь в печах, кто по шатким сходням брел с
носилками, кто занимался отеской камней. Наружная поверхность кладки должна
быть ровной и гладкостью не уступать коже, чтоб и ладонью по ней приятно было
провести. Зубила камнетесов при такой дотошной работе часто тупятся, то и дело
носят их в кузни, где наваривают и оправляют вышедший из строя инструмент. Звон
металла о металл, екающие удары топоров, шипение мехов и извести, брань
нарядчиков, скрип дощатых настилов, грохот булыжников и каменной мелочи,
сваливаемых в «корзины» — пустоты между внешней и внутренней кладкой, озорная
перекличка артелей-соперниц, треск костров, взвизги пил, окрики кашеваров,
клепанье урочного била — схлестываются, наскакивают друг на друга звуки,
откалываются от новых стен. Кто-нибудь найдет под ногой глиняный черепок
неизвестно какой давности и туда же, в «корзину», кинет — для крепости, для
связи. Так и Калита бы поступил. Треснул горшок — и то впрок. Твердеет — даже и
в малости этой — огнеупорная глинка московского характера.
А еще видно сверху, как лодки с усиками волн под
носами то и дело подчаливают к москворецкому пристанищу, груженные брусками
известняка, щебнем; от берега в больших кадках везут воду для раствора;
бабы-портомойки полощут белье на лавах, бегают в закрытых дворах дети, ласточки
без устали ткут над городом небесный плат...
Хорошо.
Хорошо, что не слышно ниоткуда о страшных поветриях,
что не горят окрест леса и болота, что никто не клубит пыль по дороге, полоша
народ вестью о новом нашествии, что не меркнет солнце посреди дня, а по ночам
не мчит прямо к земле горящая вполнеба звезда.
Когда-то еще выдастся Москве такой тихий промежуток!
Тем паче надо поторапливаться, еще и еще тянуть в высоту стены, лепить зубцы на
башнях, рыть колодцы в тайниках.
По напольной стороне поднялись, кроме угловых, целых
три воротные стрельницы. А знали ведь, что каждые лишние ворота — вроде бы
изъян для крепости: при осаде именно сюда прикатит противник тараны, потому что
ворота, хоть и окованные в железо, пробить легче, чем стену.
Но зато и преимущество было в трех-то воротах: удобней
устраивать вылазки сразу большим числом ратников. Да и внушающе мощно выглядела
эта лобовая стена, это каменное чело Кремля, увенчанное тремя проездными прямоугольными
башнями: Фроловской, Никольской и Тимофеевской. Каждую стрельницу прикрывал
сверху деревянный шатер. Деревянные навесы тянулись и над зубцами стен.
Общая же их длина (по расчетам Н. Н. Воронина и В. В.
Косточкина) достигала почти двух тысяч метров. При определении возможной
толщины стен (во время строительства кирпичного Кремля в XV веке все остатки
белокаменной крепости Дмитрия Донского были разобраны) ученые учитывали размеры
сохранившихся древнерусских детинцев, выложенных из камня. В них толщина стен
колеблется, как правило, от двух до трех метров. Скорее всего неравномерной
была также и высота московских стен — в зависимости от степени уязвимости того
или иного участка крепости. В среднем же стены были невысоки, что называется,
ниже среднего, то есть примерно в два человеческих роста.
И все же затеянная Москвой стройка по тем временам и
размахом своим, и числом занятого на разных работах люда (только на подвозку
камня ежедневно наряжали до четырех с половиной тысяч саней) изумляла, а многих
и озадачивала.
Вместе со своим юным городом входил в пору юности и
Дмитрий. Кто мог догадываться тогда, что строительство каменного Кремля станет
доброй половиной всего его жизненного дела?
Новый Кремль стал его первой настоящей победой. Победа
сейчас была не столько над открытыми врагами, сколько над теми из своих, кто не
верил в возможность нового великого сплочения Руси вокруг идеи созидания, в возможность
бескорыстного собора всех ее угнетенных и разбросанных сил.
Кремль сжимал в один жилистый узел девять своих башен,
связывал разлетающиеся отсюда веером дороги, он являл собою скрепу и завязь,
средину и ось.
|