Желание отспорить Лопасню все же никак не давало покоя
Олегу Ивановичу. Он ждал удобного случая и дождался: московские полки ушли за
Волгу — отбивать у тверичей Бежецкий Верх. Тогда-то по глухим внутренним дорогам,
оставляя Оку правее, чтобы коломенская разведка их не углядела, рязанцы
добрались до речки Стрелицы и на крутом холме, закрывающем от них окскую пойму,
увидели прямо перед собой Лопасню — городок, укрепленный с напольной, рязанской
стороны сразу тремя валами и рвами. Земляные эти укрепления опоясывали холм
полудужьями, одно выше другого. Часть рязанской рати вышла на Оку, уже прочно
замерзшую, и таким образом была перерезана возможность для связи осажденной
Лопасни с московским берегом...
О том, что вчерашний союзник нанес ему исподтишка удар
в спину, Дмитрий узнал, находясь в своей походной ставке во Владимире. В
происшедшем вроде бы имелась и часть его, Дмитрия, вины: обещал ведь недавно
Олегу положить «уряд» о пограничных волостях, да руки вот не дошли... Но мог
бы, кажется, и Олег подождать, видя, сколько новых воинских забот у Москвы на
волжском пограничье. Нет же, если чего он и ждал, то как раз времени, когда
Москве станет не до него... Как ни опасно сейчас ослаблять волжский рубеж, но и
оставить без последствий проступок рязанца Дмитрий не мог. Сегодня Лопасня, а
завтра, взбодренный своей безнаказанностью, Олег, глядишь, и на Коломну
посягнет... Но неужто во всю еще жизнь разрываться вот так — вверх и вниз,
направо и налево, не зная роздыху, на всякий день ожидая новой беды? Да и есть
ли хоть какой смысл во всей этой маете, в беспрестанном метании полков от
рубежа к рубежу, от прорехи к прорехе? Как будто границы его — старый тын,
который то и дело нужно подпирать и латать то в одном, то в другом месте!..
14 декабря 1371 года великокняжеская рать ушла на
Рязань. Возглавить ее Дмитрий Иванович поручил своему тезке, князю Дмитрию
Михайловичу, не так давно приехавшему на московскую службу из дальней Волыни. Когда-то одна из самых густозаселенных и богатых земель Киевской
Руси, ныне Волынь сильно запустела, на нее зарились одновременно Орда, Польша и
Литва, не оставляя надежд для возрождения самостоятельной, собственно русской
власти. Дмитрий Михайлович затомился и решил податься в края, где был бы ему,
воину, простор для настоящего дела.
Волынец, или, как его еще прозывали, Боброк, сразу
пришелся по душе москвичам. Он приехал явно не для того, чтобы подкормиться
несколько лет на каком-нибудь спокойном наместничестве и потом податься к иному
хозяину. В нем угадывалось желание служить безоглядно, он как бы обрел новый
смысл существования и служил не просто великому князю московскому и владимирскому,
но чему-то гораздо большему.
Истовый боец в любой повадке изобличит себя — в том,
как безошибочно и краем глаза не глядя просовывает носок сапога в стремя; в
том, как царственно, будто на троне, сидит в седле; в том, как невозмутимо
ложится спать на холодную землю, укрывшись одним лишь пестро расшитым княжеским
корзном. Не о таких ли сказывается в древних былях, что они под трубами повиты,
под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены? Он умеет по копытным следам
исчислить величину вражеского отряда. Он знает травы, от которых кровь тут же
перестает сочиться из раны. Он по голосам птиц угадывает точно, есть ли кто
чужой в лесу.
Сколько княжеств пересек Дмитрий Михайлович, пока
добирался сюда от своей родимой Волыни, сколько переплыл рек, сколько
перепрыгнул шляхов, и копытом не чиркнув о песок, а не заблудился ни разу и
здесь ездит невозмутимо, будто с детства знает наизусть все залесские дороги и
беспутки, тропы и русла.
Поход на Рязань стал первым большим и самостоятельным
поручением Дмитрию Боброку. Под его руку великий князь придал нескольких
воевод. Рать ушла, взмешивая копытами рыхлый, еще не прилежавшийся как следует
снежный покров, над которым тут и там торчало рыжее и серое травное былье, до
поры не погнутое вьюгами, не заваленное сугробами.
|