После первых же вестей от разведчиков Дмитрий Иванович
двинул к Оке ополчение. Тохтамыш не наползал, подобно Мамаю, он мчал. Надо было
и к нему на сближение идти борзо. Но средь дороги что-то разладилось в княжом
воинском совете, да так непредвиденно и грубо, что, похоже, и летописцы постеснялись
уточнять, оставив нам только самое общее, хотя и красноречивое, конечно же,
объяснение: великий князь московский «не ста на бой противу царя, ни поднял
противу его руки, и силу розпустил, уразумев бо во князех и в боярех своих и в
всех воиньствах своих разньство и разпрю, еще же и оскудение воиньства; оскуде
бо вся Русская земля от Мамаева побоища за Доном, и вси Русские людие в велице
страсе и трепете быша за оскудение людей».
Похоже, что на пути своем в Кострому Дмитрий Иванович
Москву не навестил, а только разослал окрестным волостелям приказ: прятать
скотину в леса, а людей отводить под защиту кремлевских стен. Кремль, знал он,
неприступен. Кремль выдержит, а он сам до поры выждет, как выждет с другого
боку братан Владимир, ушедший сейчас под Волоколамск с частью войска.
Тохтамыш идет на Москву наспех — так в свое время
дважды подходил к ее стенам покойный Ольгерд. Хан не решился на длительную
осаду — осень на дворе. К тому же московский посад — опыт Литовщины пригодился
— сожжен заранее. В пустых волостных селах ордынцы прокорма не найдут, а с
собой достаточных припасов не имеют. Зная же о двух княжеских ратях, скапливающихся
слева и справа от Москвы, хан вынужден будет вести себя осмотрительней и вряд
ли посмеет погромить малые подмосковные города.
Если удастся встретить Тохтамыша таким вот образом, то
великий князь сбережет людей, и это главное. Для этого не стыдно и «трусом»
себя показать, робеющим открытого ратного столкновения.
Но все получилось вопреки великокняжеской прикидке. И
потому лишь, что на сей раз подвела его Москва.
Тохтамыш переправился через Оку и захватил опустевший
Серпухов, когда в Москве начались беспорядки. За последние дни ее население
возросло по крайней мере вдвое. В Кремль перебрались не только обитатели
посадов, но и крестьянство подмосковных волостей. Все были возбуждены до
предела: кто молился истово, кто радовался тому, что такое множество собралось
для отпора, а кто и пошумливать начинал: князья где, где воеводы, на кого
покинут народ?..
Неизвестно, какие бояре были оставлены великим князем
на московское воеводство, но они явно не справились с поручением. Стихия
безначалия бражилась среди горожан и беженцев, кое от кого и впрямь попахивало
хмельным — медов на ту пору уже было накачено и наварено от нынешнего сбора и в
подвалах запасено.
В Кремле находился тогда митрополит Киприан. Но он был
тут лицом новым; те, кто знал его, говаривали о нем по-разному, а многие и
совсем не знали. Так что его вразумления на толпу не очень-то действовали. Кто
и ерничал: откуда, мол, сей Куприян, из каковских стран?..
Нетрезвое это дурашество обернулось открытым
озлоблением, когда прослышали, что митрополит хочет покинуть Москву, как уже
покинул ее кое-кто из обитателей боярских дворов. Киприан и впрямь настаивал,
чтобы его выпустили из города, готовящегося к осаде. К нему решила
присоединиться и великая княгиня с детьми. Такой Москвы она еще не знала
и не на шутку была напугана всем увиденным и услышанным в последние дни.
Но среди горожан уже действовал уговор: никого из
крепости не выпускать. Ворота железные держали на запоре. Стража бодрствовала у
проездных башен. На тех, кто все же норовил прорваться, с вратных площадок
швыряли чем ни попадя.
Киприану понадобилось все его умение убеждать,
доказывать, угрожать, пока наконец он вместе с великокняжеским семейством не
был выпущен. Из Москвы митрополит направился в Тверь, Евдокия с детьми — к мужу
в Кострому.
Известно, что накануне появления у стен Москвы
Тохтамыша в Кремль въехал «некоторый князь Литовский, именем Остей, внук
Олгердов», и благодаря ему удалось поначалу наладить правильную оборону города.
Известие это несколько загадочно. Кажется, ни в русских летописях, ни в
литовских хрониках подобное княжеское имя более не встречается. Чьим сыном мог
быть этот Остей — Андрея Полоцкого или Дмитрия Брянского, или еще кого-нибудь
из старших Ольгердовичей? Впрочем, не легенда ли само «призывание» чужого князя
к безначальному народу, в неуправный город? В русских летописях известен
один-единственный Остей — московский боярин Александр Андреевич, младший брат
Федора Андреевича Свибла, но вряд ли речь здесь идет о нем.
Итак, в Москве утвердилось некое подобие порядка, и ее
жители, постоянные и пришлые, изготовились к обороне.
Ордынцы появились у стен Кремля 23 августа после
полудня. Подошли они с напольной стороны и стали в благоразумном отдалении —
«за три стрелища от града» — уточняет свидетель, то есть на расстоянии трех
полетов стрелы. Вскоре малый отряд вершников приблизился к стенам, окликнули
стоящих на забралах:
— Во граде ли князь Дмитрий?
— Нету его во граде, — отвечали сверху вроде бы даже с
бахвальством.
Да, пожалуй, и без ответа можно было ордынцам
догадаться, что великий князь отсутствует: очень уж возбуждены были и
многошумны защитники города. Со стен трубили в трубы, дудели во всякие дудки и
пищали, смеялись; некоторые явно были навеселе; иные озорники, порты скинув,
показывали неприятелю срамные места, посылали царя ордынского куда подальше; а
кто и плевался, сморкался вниз: соплей, мол, перешибем, отваливай...
Ордынцы внизу скалились раздраженно, помахивали
саблями, рыскали кругом крепости семо и овамо, приглядываясь, примеряясь. Но к
вечеру рать Тохтамыша куда-то попятилась от города, будто сообразили, что и
подступаться бесполезно. Это еще прибавило веселья горожанам. Ночью многие
пировали, по-хозяйски расположившись в боярских покоях, потчуя друг друга из
серебряных ковшиков, из хрупких и витиеватых сткляниц.
Однако наутро чужая рать снова объявилась, и уже не
только с напольной стороны, а отовсюду стояли ордынцы. Со стен посыпались
стрелы, за первым второй жужжащий рой, но на излете мало причинили вреда
опасливо отдаленным конникам. Те только саблями угрожающе помахивали. Били
защитники города и из тяжелых самострелов и даже из «тюфяков», о которых
принято считать, что это были первые на Москве пушки.
Затем и ордынские лучники, подойдя и подъехав поближе,
открыли густую стрельбу, и кое-кому на забралах и на башенных площадках
досталось на опохмел. В который раз подивились московские ратники ловкости
степняков-лучников: метко стреляют, бестии, не только с места, но и на ходу, и
на скаку, и вперед мчась, и наутек пустившись, со спины.
Под прикрытием стрелков к стенам кинулись пешцы с
лестницами, и многие уже добежали, прислонили, вскарабкивались. Но тут сверху
покропили их москвичи кипятком — в котлах с утра клокотал вар на случай
приступа.
Отхлынули одни — Тохтамыш бросил на город свежую силу,
эти рвались наверх с еще большим ожесточением. Со стен посыпались каменья,
удары рогатин и секир, снова взрыкнули пушки. Один из горожан, купец-суконник
по имени Адам, стоявший на Фроловской башне (нынешняя Спасская), углядел
знатного воина в толпе ордынцев, прицелился в него из самострела и угодил
тяжелой стрелой прямо в сердце. В рядах наступающих возникло замешательство, и
приступов в этот день больше не было. И еще двое суток только издали
поглядывали степняки на крепость вроде даже с уважением. Горожане опять
приободрились: стены каменны, врата железны, ворог долго не простоит, лишь бы
скорей соединились вовне Москвы княжеские рати.
|