Так бы закончиться «Тохтамышеву нахождению» ничем, но
поддались осажденные на обман. Утром 26 августа к стенам города приблизилось несколько
знатных ордынцев. В них не стреляли, понимая, что идут для переговоров. К
своему удивлению, горожане увидели среди чужаков двух русских князей, похоже,
Василия Кирдяпу и Семена — сыновей Дмитрия Константиновича
Суздальско-Нижегородского. Дивно было и непонятно: как это во вражьей ставке
очутились шурины великого князя московского, родные братья Евдокии?
Затеялось объяснение.
— Царь не на вас пришел, — кричали снизу, — но на
князя вашего Дмитрия, а вас царь великий милует и ничего от вас не просит, ни
откупа, ни выхода... Просит одного: встретить его с честью, с легкими дарами, а
он только город посмотреть хочет, вам же дарует любовь и мир!..
«Не на нас пришел, но на князя нашего? Будто мы и
князь не одна Москва?» — качали головами многие. Но верх взяли иные голоса:
«Это кто же любви и мира не желает?! Мы мириться всегда горазды! Давай хоть с
самим протобестией!..»
Может, еще и не обманулись бы так легко, если бы не
вид двух русских князей, стоявших под стенами. Да, впрочем, что на князей
пенять, не они же ворота распахнули во всю ширь, не они же улыбались во всю
дурь. На свое простодушие попеняем, родимые.
Горожане выходили торжественно во главе с
архимандритами и священниками, неся кресты, иконы и подарки. Ордынцы, ждавшие
условного знака, смотрели на шествие с любопытством и наружным почтением.
Сначала оттеснили Остея и тут же убили его. По этому знаку и началась резня —
пошли в ход кривые сабли, которыми степняки три дня издали грозились москвичам.
Убивали безоружных, подсекали кресты, доски иконные рубили и копытили, сдирали
с них сверкающие оклады. Одновременно по лестницам со всех сторон лезли на
опустевшие степы.
«И бяше тогда видети во граде плачь и рыдание, и вопль
мног, и слезы, и крик неутешаемый, и стонание многое, и печаль горькая, и
скорбь неутешимая, беда нестерпимая, нужа неужасная, и горесть смертная,
страсть и ужас, и трепет, и дряхлование, и срам, и посмех от поганых
крестьяном», — восклицает летописец, отдаваясь общему чувству, но тут же строго
отмечает: «Сии вся приключися за умножение грех наших».
Были разграблены великокняжеская казна, боярскне
житницы, склады купцов, церковные алтари; запылали многие дворы, сгорели
деревянные церкви, а каменные почернели внутри от копоти, потому что в них
накануне было наметано под самые своды книг, свезенных для хранения отовсюду, и
книги те также сгорели.
Обычно, говоря о размерах утрат, вспоминают эти вот
красноречивые стопы книг в два-три человеческих роста; и еще вспоминают, что
сразу по возвращении на пепелище великий князь московский позаботился о
предании земле погибших и могильщикам назначил по рублю за каждые восемьдесят
погребенных тел и всего выплатил триста рублей. А сколько было угнано в плен!
Этим душам счет вели — уже далеко отсюда — сарайские да генуэзские работорговцы.
...Взбодренные столь ошеломительной удачей в Москве,
ордынцы разделились на две рати, и одна из них кинулась по Владимирской дороге,
а другая — на Звенигород. Возле Переславля конники Тохтамыша едва не настигли поезд
великой княгини Евдокии. Услыхав о приближении врага, переславльцы оставили
крепость и посады и отплыли в лодках на середину великою своего озера. От
Переславля каратели устремились на Юрьев, погромили его, а затем и Владимир.
Другая рать, овладев Звенигородом, двинулась на
Можайск, оттуда на Волоколамск. Но под Волоком стоял князь Владимир Андреевич с
ополчением. Он не стушевался, часть вражеской рати опрокинул, другую обратил в
бегство.
Тохтамыш решил более не рисковать. Он ждал лишь, когда
вернется конница, посланная по Владимирской дороге, чтобы начать общий отход.
От Москвы отступали на Коломну, пограбили и ее, а
затем все, что под руку попадалось в земле рязанской и саму Рязань. Должно
быть, Олег Иванович возмущался неблагодарностью Тохтамыша, но испытывал ли хоть
какие-то угрызения совести перед Москвой?
Скорее всего не ведал сейчас смущения и Михаил
Александрович Тверской, который посылал к Тохтамышу, стоявшему тогда в Москве, своего
киличея «с честию и з дары многими».
Покидая пределы Руси, хан вряд ли мог считать свой
поход до конца удавшимся. Сполна удалась лишь грабительская часть великой
изгоны. Собственно военная сторона предприятия не прибавила Тохтамышу
полководческих лавров: с великим князем московским он на поле так и не
встретился, а от Владимира Серпуховского его вершники еще и наутек пустились.
А в каком состоянии вернулся в свой дом Дмитрий
Иванович Донской? Говорят, он заплакал навзрыд, увидев черную, насквозь осмрадевшую
Москву. Откуда силы-то было взять ему, сподвижникам его и землякам, чтобы
начинать тут все заново — от пепла, от руин, от головешек?..
От головешек приходилось Дмитрию Ивановичу начинать не
только восстановление Москвы. Все жизненные связи внутри его великого Белого
княжения, еще год назад представлявшиеся такими прочными, хорошо отлаженными, —
все это на поверку оказалось недостаточно надежным. Конечно, что и говорить,
испытание на прочность выдалось чрезвычайное — более полувека прошло с тех пор,
как последний раз вторгались ордынцы в Русское Междуречье. Но все же Донской
вождь вправе был ждать от своих земель и их князей куда большей
самоотверженности во дни общей беды. Ну ладно Рязанец, с него когда и какой был
спрос (хотя на сей раз спросить все же придется). Но ведь и тесть, Дмитрий
Константинович, смалодушничал, стал вымаливать у Тохтамыша ослабы для своей
земли. И Михаил Александрович, тверской удалец, перед ханом поюлил вдоволь,
показывая, какой он верноподданный и кроткий.
Но чем сильнее удручало великого князя московского и
всея Руси это шатание умов, тем с большей энергией — уже осенью 1382 года —
отдался он самым насущным, не терпящим промедления заботам политического
домостроительства.
Прежде всего надо было как следует одернуть, поставить
на место Олега Рязанского, слишком преуспевшего в своем безоглядном
особничество. В сентябре московская рать перевезлась за Оку и вошла в рязанские
пределы. Как и следовало ожидать, сам Олег с приближенными боярами исчез,
затаился в каком-то из своих лесных лежбищ.
Но острастка южного соседа оказалась не самым важным
достижением этого похода. Дмитрию Ивановичу удалось сговориться с мещерским
князем Александром Уковичем о покупке его наследственной вотчины Мещеры, которая
отныне включалась в состав Московского княжества. Приобретение было более чем
незаурядное. Лесистая Мещера граничила с рязанской землей, и граница отчасти
проходила по Оке, так что теперь значительно выравнивался и продлевался окский
рубеж обороны Междуречья.
Той же осенью великому князю московскому стало ведомо,
что Михаил Тверской со старшим сыном Александром тайно, окольными путями, в
обход застав прошли на Низ, в Сарай. Скрытность действий ясно говорила о намерениях
тверичей: Михаил вопреки письменным обещаниям 1375 года вновь домогался ярлыка
на великое княжение Владимирское. Тут уж было только руками развести да
позавидовать неуемности северного соседа. Но, впрочем, чему завидовать-то?
Гордый, говорят, и в гробу глазами косить будет.
|