Надо думать, что уже во времена второго «докончания»
Владимир Андреевич свыкался с мыслью о прямом наследовании, как ни нова,
как ни ошеломительна была она на слух княжеской и боярской Руси.
Летописцы не говорят о причипах ссоры, которой
омрачился для двух внуков Ивана Калиты конец 1388 года. Известно лишь о властных
и суровых мерах Дмитрия Ивановича, повелевшего схватить всех старейших бояр
своего двоюродного брата, развезти их по разным городам и держать в узилищах.
Историки обращают внимание как на причину кары на то,
что будто бы накануне Владимир Андреевич занял силой некоторые села и угодья,
принадлежавшие Дмитрию Ивановичу. С другой стороны, известно, что великий князь
отнял у братана его уделы в Галиче и Дмитрове.
Слишком выразительными были многолетние отношения
братства и содружества между двумя внуками Калиты, чтобы не объявилось
завистников и подстрекателей. Стремительная расправа великого князя над боярами
Владимира Андреевича как будто указывает: ветер задул именно отсюда, из боярского
окружения серпуховского вотчинника.
Ко времени ссоры Дмитрий Иванович был уже сильно
нездоров. Многие, видимо, догадывались, что дни его сочтены. Кто же займет
московский, а с ним и владимирский, всерусский стол? Семнадцатилетний отрок
Василий Дмитриевич или прославленный военачальник, энергичный строитель и
рачительный хозяин, герой Куликовской битвы тридцатипятилетний Владимир
Андреевич? Сын великого князя или двоюродный брат? Правнук или внук Ивана Даниловича?
Племянник или дядя?
Строки «докончания» десятилетней давности гласили:
сын, племянник. Многовековая привычка упорно противоречила: брат, дядя.
Видимо, сам Владимир Андреевич как-то растерялся, дал
убедить себя красноречивым и небескорыстным своим боярам (они бы очень много
приобрели, сделавшись однажды из удельных великокняжескими).
Словом, все могло зайти очень далеко. Гнев старшего, а
с другой стороны, обида младшего, теперь уже «младшего» по отношению к
собственному племяннику (!). И долго ли ему так вот «молодеть»? Состояние обоих
было, кажется, настолько несхожим, не сводимым к какой-то общей основе, как и
права, стоявшие за спиной у каждого. Такой ссоры хватило бы вполне, чтобы
навсегда перечеркнуть все созданное, все выстраданное ими совместно.
Но некое высшее спасительное чувство взаимно
совершаемой несправедливости остановило их однажды обоих, воспрепятствовало
сделать следующие непоправимые шаги. Младший повинился и подчинился, как и
положено младшему. Старший простил, но также и сам повинился в грехе
гневливости, возбужденной острой тревогой за судьбу дома, рода, княжества,
земли. Естественно, Владимиру само примирение далось трудней: ему приходилось
переступать через свои несбывшиеся политические надежды. И не только свои, но и
своих детей. Он сделал этот шаг.
И летописец со вздохом облегчения сообщал, что 25
марта 1389 года, в великий праздник, «на Благовещение нречистыа Богородицы»
князь московский с братом своим двоюродным «взя мир и прощение».
Принято считать, что в этот же день было заключено
между ними новое, третье по счету, «докончание». Дмитрий Иванович, еще раз
определяя в нем уровни соподчиненности в московском доме, обращался к братану
со следующим условием: «Тобе, брату моему молодшему и моему сыну, князю Володимеру
Андреевичу, держати подо мною и под моим сыном, под князем под Васильем, и под
моими детьми княженье мое великое честно и грозно. А добра ти мне хотети и моим
детем во всем. А служити ти мне без ослушанья».
И далее, как и в каждой такого рода грамоте, неспешно,
по-хозяйски уточняли князья границы своих владений, перечисляли взаимные
обязанности.
«Докончание» от 25 марта 1389 года явилось
предпоследней грамотой, которую Дмитрий Иванович скреплял своей великокняжеской
печатью. Отныне жить ему оставалось менее двух месяцев.
Что за болезнь одолевала и одолела наконец его в ту
весну? Автор «Слова о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича»
(есть основания считать, что им был Епифаний Премудрый) говорит об этой болезни
следующее:
«Потом разболеся и прискорбен бысть велми, и пакы
легчая бысть ему, взърадовашася великая княгини и сынове его радостию великою и
велможа его; и паки впаде в болшую болезнь, и стенания прииде в сердце его яко
и внутреним его торзатися, и уже приближися ко смерти душа его».
Приведенного отрывка, кажется, явно недостаточно,
чтобы задним числом можно было по нему составить хоть какое-то подобие медицинского
заключения. Правда, из слов «стенания прииде в сердце его» как будто следует,
что речь идет именно о сердечном заболевании. Можно вспомнить описание
внешности великого князя московского в возрасте тридцати лет, известное по
«Сказанию о Мамаевом побоище»: «телом велик и широк, и плечист и чреват велми,
и тяжек собою зело...» Оно вроде бы дает представление о некоторой избыточной
тучности князя, болезненной полноте. Можно вспомнить и о ранней смерти отца
Дмитрия Донского, Ивана Ивановича Красного.
Герои не умирают стариками. Их личное время уплотнено,
как старинная книга, стиснутая кожаными застежками до такой степени, что и вода
не в состоянии проникнуть внутрь страниц.
В жизни куликовского вождя не было разжиженности,
промежутков, необходимых для самовосстановления. За сорок неполных лет он
пережил столько, что этих событий вполне хватило бы на срок, вдвое больший, — и
для политика, я для воителя, и для родителя, — и осталось бы еще изрядного
лишку.
Древний жизнеописатель сказал о нем, что он был добрый
и крепкий кормчий своей плоти, имея в виду его умение обуздывать себя,
одолевать душевные и физические немощи. Но весной 1389 года телесный состав
перестал подчиняться его воле.
Великая княгиня Евдокия была сейчас на сносях и,
чувствуя, как полнится и прибывает еще одна жизнь внутри ее, она со страхом
видела, что одновременно с этим неумолимо иссякает жизнь ее мужа и господина.
А вскоре тяжело заболел их сын Юрий. Боялись: не
моровое ли поветрие перенеслось в Москву из Пскова, в котором, слышно, оно
косило сейчас людей нещадно?.. Но обошлось с Юрием, пошел он на поправку.
Весна преполовинилась. Остро запахли на солнце
тополиные почки, а ближайшие к городу березовые рощи обдало зеленым туманом. В
огородах жгли старую травную ветошь, ворошили заступами отогревшуюся, подсохшую
землю; голова кружилась от ее свежего духа, от мельтешни скворцов. Иногда
порывами ветра из-за Москвы-реки доносило подоблачную звень жаворонков.
Невозмутима поступь жизни, величавое спокойствие заключено во всех этих
самоупоенных трелях, звяках, шорохах, дуновениях, никакой боязни за будущее.
В один из таких дней Дмитрий Иванович попросил, чтобы
съездили в Троицкий монастырь за игуменом Сергием и к его прибытию собрались бы
у него старейшие бояре княжого совета. Он желал составить духовное завещание и
хотел, чтобы главным послухом при составлении грамоты был радонежский игумен.
Успели собраться вовремя. И опять, как всегда в таких
случаях, ему важно было сейчас не торопиться, а, подобно толковому сеятелю, так
рассыпать семена, чтобы ни одна борозда, ни одна пядь земная не оказалась
порожней.
Московские свои владения он поделил между четырьмя
старшими сыновьями. А затем распределил и княжество: Василию — Коломну с
волостьми и селами, Юрию — Звенигород, также с волостьми и селами, Андрею — Можайск
и округи его, Петру — Дмитров с окрестными хозяйствами; не забыл и слабого
здоровьем, немощного сына Ивана, и ему выделил угодьице в меру его небольших
нужд.
|