Воссоздав внутреннюю настроенность, в которой пребывал
накануне этих событий Мамай, летописцы еще более подробно и тщательно описывают
то длительное и устойчивое настроение великого князя московского, каким оно
отразилось в его действиях и поступках лета и осени 1380 года.
Может быть, раскраска его поведения, изложенного,
допустим, в позднем рассказе Никоновского летописца, даже несколько избыточна в
подробностях. Но как бы далеко во времени ни отстоял рассказчик от своего
героя, оба они были людьми Древней Руси, и летописец в сопереживании князю
оставался в рамках все того же средневекового миросозерцания. Нам сегодня может
показаться, что он иногда изображает Дмитрия чересчур сомневающимся, неуверенным
в себе, слабым. Но эта слабость Дмитрия сознательно противопоставлена гордости
Мамая. А кроме того, в слабости, в духовной немощи и нищете, самосознаваемой,
конечно, видели — но законам того же миросозерцания — залог силы. Ибо только
слабые обращаются за помощью, гордые же полагаются во всем на себя.
Великий князь догадывается, что земле его угрожает
повторение страшного погрома 1237—1240 годов. И это знание («прадеды» в отличие
от него ничего не предвидели) еще более давит ему на сердце, заставляет вновь и
вновь взывать к милосердию той силы, которую Дмитрий исповедует как сын своего
века и своей земли.
Дмитрия невозможно понять, не учитывая этого его
постоянного настроения. Как невозможно понять и всего, что произошло на
Куликовом поле с ним и его соотечественниками, потому что с таким же, как у
великого князя, настроением шли туда все или почти все его соратники.
Но в те же самые дни и недели великого кануна Дмитрий
столь же естественно жили другим настроением, совсем не противоречившим
первому. Он рассылал гонцов, разведчиков, вел переговоры с князьями-соседями,
подбадривал растерявшихся, пристыжал тех, кто пытался отсидеться в стороне...
Он действовал. Он был как бы сосудом энергии — той самой, что незримо
заполняла его существо в минуты скорби и слабости, — а сейчас он нес ее легко и
выплескивал избыток на ходу, и она преображала всех, кто находился вокруг него.
Поскольку он не знал пока, с какой скоростью Мамай
будет продвигаться дальше, то, выслав глубокую разведку к притоку Дона — реке
Тихой Сосне, одновременно, отправил гонцов с грамотами по городам великого
Владимирского княжения: ратникам назначается общий сбор в Коломне к 31 июля.
Великое дело преодолеть себя и назвать день и событие, от которого можно будет
вести отсчет всему остальному. Он решился назвать день еще и потому, что накануне
в Москву внезапно явились послы от Мамая и завели с ним разговор о ежегодных
выплатах в Орду, о «выходе татарском». Понятно, они не хотели унизить себя
требованием простого возобновления выплат в размерах, оговоренных докончанием
1371 года, когда Дмитрий в Орду ездил. Они затребовали «выхода» старинного,
какой платила Русь Улусу Джучи при Узбек-хане и при Джанибеке. Князь великий
решил немного уступить: он согласен снова платить Мамаю, как урядились девять
лет назад; но нет у него таких денег, чтобы платить, как при Узбеке... Послы
отбыли ни с чем. Может, вопрос о данях был лишь поводом для их появления, а на
самом деле хотели прознать: насколько струсил князь московский? расчуял ли уже,
что ему готовится? принимает ли какие меры? Но князь был непонятен: то ли
беспечен, то ли непроницаем?
А меры он принимал. Послал в Тверь к князю Михаилу
Александровичу просьбу о воинской помощи — но докончанию 1375 года имела Москва
основание на такую помощь рассчитывать. Вызвал из Боровска двоюродного брата:
Владимир Андреевич в последние годы нередко туда наезжал, заботясь об укреплении
своих западных вотчин.
Вестей от разведки, снаряженной на Тихую Сосну, все не
поступало, и, забеспокоившись, Дмитрий Иванович отправил ей вдогон вторую
сторожу. По пути воины встретили Василия Тупика, одного из воевод ранее
посланного дозора. Василий вез великому князю «языка», которого знатоки
бесерменского наречия уже допросили и выведали у него: да, Мамай, без всякого
сомнения, идет на Русь; да, он сговорился с рязанским князем и литовским,
однако «еще не спешит царь, но ждет осени, да совокупится с Литвою».
Это сообщение совпадало с тем, которое Дмитрий получил
несколько раньше еще от одного разведчика, прибывшего прямо из ставки Мамая. То
был известный на Москве Захарий Тютчев. Он ездил в ставку
совершенно открыто, ибо был послан с дарами Мамаю от великого князя
московского. Это был хитро задуманный способ вызнать побольше да поточнее.
Подарки, понятно, сердце Мамая не растопят. Но смышленый Захарий в ставке все
же побывает, и за это не жаль заплатить как следует. Ставка не двор
великокняжеский, откуда несолоно хлебавши подались намедни Мамаевы послы.
Ставка — воинский лагерь, а считать Захарий умеет не только деньги.
В Москве еще раз расспросили «языка», доставленного
Василием Тупиком, и Дмитрий Иванович распорядился отодвинуть число сборов в
Коломне на полмесяца. То, что Ягайло задерживается с приходом до осени, а Мамай
до тех пор ничего наступательного предпринимать не будет, свидетельствовало как
будто о нерешительности великого темника. Впрочем, обольщаться таким
предположением ни к чему. Просто надо использовать время для более тщательных
приготовлений.
По Владимирской дороге уже прибывали в Москву полки из
городов и удельных княжеств Междуречья. В числе первых успел друг и всегдашний
сочувственник Дмитрия, в два почти раза старший его годами князь ростовский
Андрей Федорович. Последний раз они воинствовали плечом к плечу у стен Твери
пять лет назад. Но и нынче Андрей Федорович сидел в седле прочно, выглядел
молодцом. Порадовал старый слуга молодого господина, до слез порадовал!
И другой Андрей Федорович, стародубский князь, как раз
подоспел. С этим тоже на Тверь хожено, дыма тверского нюхано, из чаши победной
пито. Спасибо и ему за верность и за службу. Как в 75-м году не подвели, так и
сейчас отозвались на родственный зов ярославские братаны Дмитрия, князья Василий
и Роман Васильевичи. И еще одного участника похода на Михаила Тверского обнял и
расцеловал Дмитрий — Федора Михайловича, князя моложского. Видно, глубоко им
всем запал в сердце тот поход, так глубоко, что теперь у каждого оно
встрепенулось при первом же клике Москвы.
А князь Оболенский Семен Константинович разве не стоял
у Тверцы и Тьмаки? Стоял! И на приступ ходил, и победу со всеми праздновал, вот
и нынче не желает отставать от соратников.
Не отстали и самые далеко живущие — белозерцы, князь
Федор Романович с сыном Иваном; и Федора Романовича Дхмитрий хорошо помнил по
походу 75-го года. Поклон белозерцам, притомили коней, притомились сами, зато
поспели в срок...
Но что же до сих пор от Новгорода ни слуху ни духу? И
что на уме Михаила Александровича? Неужели опять своей выгоды ищет и на Литву
поглядывает? Так и будет уклоняться до конца от участия в походе?.. А где
тесть, где Борис Константинович, где шурья нижегородские?
|