И еще одно было распоряжение. Когда последняя обозная
телега въехала с моста на берег, плотники принялись расколачивать переправы.
Мало кто уже и видел это, но знали все, что так будет сделано.
Пока перевозились обозники, передовые достигли вершины
увала, откуда открылся вид на просторное необитаемое поле, волнообразные
покатости которого освещала сейчас боковым золотистым светом вечерняя заря.
Прекрасен был вид этой земли, убранной по краям в парчовые ризы дубрав; кое-где
в низинах она воскурялась уже ладанными клубами тумана.
Был час вечерней службы, в походных церквах зазвучало
под открытым небом праздничное песнопение.
Тропарь подхватывали тысячи голосов, где-то чуть
опережали, где-то немного отставали; и по полю, накатываясь друг на друга,
струились упругие волны звучаний, словно звук исходил от самих этих озлащенных
гряд и погруженных в тень долов.
Зажглись огни среди обозов, в остывающем воздухе
потянуло запахом дымка, душистого варева. Где-то далеко за невидимым отсюда
Доном дотлевала и покрывалась сизым пеплом заря. А на другой стороне, над
потерявшим очертания полем печально выглянул из мутного зарева лунный отломок,
словно полукруг татарского шита.
В этот час к шатру великого князя тихо подъехал верхом
Дмитрий Михайлович Боброк. Накануне они уговорились, что с наступлением ночи
отправятся вдвоем, никого не предупреждая, на поле и Волынец покажет ему «некие
приметы». Зная, что о Боброке поговаривают как о ведуне, который-де не только
разбирает голоса птиц и зверей, но и саму землю умеет слушать и понимать, он
поневоле дивился этому таинственному языческому дарованию волынского князя и
без особых колебаний согласился с ним ехать. Душа его жаждала сейчас всякого
доброго знака, пусть косвенного, пусть языческого, но хоть чуть-чуть
приоткрывающего завесу над тем, что теперь уже не могло не произойти.
Они ехали медленно, почти на ощупь и, как казалось,
довольно долго. Земля под копытами звучала глухо и выдыхала остатки
накопленного за день тепла. Потом заметно посвежело. По этому, а также по
наклону лошадиных спин седоки догадывались, что спускаются в низину. Они
пересекли неглубокий ручей и стали взбираться наверх, и опять лица их обвеяло
едва уловимым дуновением теплоты
Тут они придержали коней и прислушались. Дмитрий
Иванович знал уже, что, пока его полки переправлялись через Дон, ордынцы тоже
не стояли на месте. До их ночного становища было сейчас, судя по всему, не
более восьми-десяти верст. Он затаил дыхание и напряг слух до предела.
Да, то, что он услышал, но вызывало никакого сомнения:
перед ними посреди ночи безмерно простиралось скопище живых существ, невнятный
гул которых прорезывался скрипом, вскриками, стуком, повизгиванием зурны. Но
еще иные звуки добавлялись к этому беспрерывному гомону: слышалось, как волки
подвывают в дубравах; справа же, где должна была протекать Непрядва, из сырых
оврагов и низин вырывались грай, верещание, клекот и треск птичьих крыл, будто
полчища пернатых бились между собой, не поделив кровавой пищи.
Глуховатый голос Боброка вывел Дмитрия Ивановича
изоцепенения:
— Княже, обратись на русскую сторону.
То ли они слишком далеко отъехали, то ли угомонились
уже на ночь в русском стане, но тихо было на той стороне, лишь в небе
вздрагивали раз от разу слабые отблески, словно занималась новая заря, хотя и
слишком рано было бы ей заниматься.
— Доброе знамение — эти огни, — уверенно произнес
Волынец. — Но есть еще у меня и другая примета.
Он спешился и припал всем телом к земле, приложив к
ней правое ухо. Долго пролежал так князь, но Дмитрий Иванович не окликал его и
не спрашивал.
Наконец Боброк поднялся.
— Ну что, брате, скажешь? — не утерпел великий князь.
Тот молча сел на коня и тронул повод. Так они проехали
несколько шагов, держа путь к своему стану, и Дмитрий Иванович, обеспокоенный
упорным молчанием воеводы, спросил опять:
— Что же ты ничего не скажешь мне?
— Скажу, — придержал коня Боброк. — Только прошу тебя,
княже, сам ты никому этого не передавай. Я перед множеством битв испытывал
приметы и не обманывался ни разу... И теперь, когда приложился ухом к земле,
слышал два плача, от нее исходящих: с одной стороны будто бы плачет в великой
скорби некая жена, но причитает по-басурмански; и бьется об землю и стонет, и вопит
жалостливо о чадах своих; с другой стороны словно дева некая рыдает свирельным
плачевным гласом, в скорби и печали великой; и сам я от того гласа поневоле
заплакал было... Так знай же, господине, одолеем ныне ворога, но и воинства
твоего христианского великое падет множество.
Дальше они ехали молча, только когда от стана
послышались негромкие окрики предупрежденных сторожей, Волынец еще раз
попросил:
— Только никому, княже, в полках не говори о моих
приметах.
К исходу ночи стало заметно холодать, трава отсырела,
валы тумана выползли из оврагов и низин, и вскоре все вокруг заволоклось
плотной белесой мутью. Люди зябко поеживались, покашливали, поглядывали вверх,
по сторонам: не начнет ли откуда проясняться, не повеет ли ветерок?
Но туман, кажется, еще более загустевал, несмотря на
слабое прибывание света. Воздух сделался настолько влажен, что с кустов и
деревьев капли зачастили, словно припустил дождь.
Так прошел час и другой. Было неясно, встало ли уже
солнце и если встало, то как высоко поднялось. Вроде и ветер задул наконец,
даже засвистел, так что туман полетел клоками. Но белесая мгла только слоилась
и перемешивалась, цепляясь за цветущие кусты татарника, за темно-коричневые
стебли копского щавеля; на миг проступали в ее размывах ряды всадников и
пеших и опять пропадали, будто проваливаясь в недужный сон. Хрипло и обрывисто
звучали воинские оклики. Кто по привычке поругивал непогоду. Кто вспоминал утро
на Воже и это сходство объяснял как добрый знак. Кто удивлялся: слишком уж
колдует, слишком для такого времени года долго балует утром туман. В разных
местах невпопад запели было снова праздничный тропарь. В полках начались
молебны. Душистый дым от каждения мешался с парами земли. Звуки долетали
едва-едва, словно гул и бормотание пчел из укутанных на зиму дуплянок.
Мгла все не отступала. Может, это сама Мать — сыра
земля щадила своих сыновей, еще на лишний час-другой хотела их закрыть,
занавесить? Но лучше бы скорей разомкнулась и эта последняя завеса, потому что
слишком долго ждали и более было невмочь.
Маленькое белесое пятно стремительно прорывалось
иногда сквозь лохмотья мглы и пропадало опять. Оказывается, оно, солнце, было
уже вон как высоко и наконец-то вдвоем с ветром по-настоящему принялось за свою
работу.
Невнятно заголубело в воздушных окнах, и тут лишь
объяснилась причина упорства, с которым туман так долго держался на поверхности
земли. Просто-напросто он покрывал ее слоем небывалой — больше, пожалуй, чем в
полсотню саженей, — толщины.
|