Но более всех радовался на свадебном пиру сам князь Иван Данилович. Он очень хотел «тишины» в отношениях со своим могущественным соседом великим князем Литовским Гедимином. Война с Гедимином была бы для Ивана подлинным бедствием. Справиться с ним в одиночку он не мог, а звать на помощь татар не хотел, зная, что от их буйных полчищ пострадали бы прежде всего сами московские земли. Конечно, ни один брак не давал гарантий от военных столкновений между родственниками жениха и невесты. Однако семейные связи, несомненно, увеличивали возможность избежать войны или побыстрее ее прекратить.
Брак князя Семена Ивановича с Анастасией Гедиминов‑ной (как и брак Дмитрия Тверского) не имел, однако, тех последствий, которых от него ожидали. Первым ребенком в их семье стала дочь, названная Василисой. Она родилась в 1334 или 1335 году. Летописи об этом умалчивают, однако известно, что в 1349 году Василиса была выдана замуж за князя Михаила Васильевича Кашинского – внука казненного в Орде в 1318 году князя Михаила Тверского (138, 88).
В 1337 году у княжича Семена родился наконец первенец‑сын, нареченный Василием. Московские летописи отметили это важное событие: «В лето 6845 (1337) месяца априля в 12 день князю Семену Ивановичу родился сын, и нарекоша имя ему Василеи» (25, 92). Княжич родился в Лазареву субботу, канун Вербного воскресенья. По месяцеслову 12 марта была память исповедника Василия Парийского – византийского святого, известного своей борьбой с иконоборцами. То было счастливое совпадение. Калита, должно быть, очень хотел, чтобы его внук, которому готовилось великое будущее, носил царское имя. Равным образом и внучка была названа Василисой (в переводе с греческого – царственная), конечно, не только по случайности срока рождения.
Так часто, наверное, видел князь Иван в мечтах своего плачущего в колыбели внука на престоле великого русского царства! Но жизнь еще раз напомнила ему горькую библейскую истину: «Много замыслов в сердце человека, но ‑состоится только определенное Господом» (Притчи, 19, 21). Внук Калиты, с которым связывали столько надежд, умер через год после рождения. Второй сын у князя Семена и княгини Анастасии родился только в 1341 году. Он умер в тот же день, но его успели все же окрестить и назвать Константином. А еще через четыре года, 11 марта 1345 года, умерла и сама Анастасия Гедиминовна. Идея династического сближения Москвы и Вильно потерпела неудачу по причинам, не зависевшим от воли людей.
Время показало, сколь прозорлив был князь Иван в своих опасениях относительно Литвы. Именно нашествие литовцев в 1368 году и последовавшая за ним пятилетняя война оборвали ту «великую тишину», которую установил Калита. Но когда литовцы всей своей силой навалились на Москву – она уже достаточно окрепла, чтобы выдержать этот натиск.Два основных завета Калиты – мир с Ордой и мир с Литвой – стали путеводными для московской дипломатии на полтора столетия. Руководствуясь этими принципами, московские правители сумели объединить Северо‑Восточную и Северо‑Западную Русь и к концу XV века поднять Московию на ту ступень могущества, с которой открывались уже совершенно новые горизонты.
Но вернемся к новгородским делам князя Ивана. Потерпев неудачу в своей попытке договориться с Калитой о мире во время встречи в Переяславле летом 1333 года, новгородский архиепископ Василий Калика решил «разыграть литовскую карту». Незадолго перед тем Василий совершил поездку в Юго‑Западную Русь к митрополиту. Во время этого путешествия владыка мог подробно изучить расклад политических сил в Литве и вокруг нее. Он имел даже личную встречу с великим князем Гедимином, которая носила весьма своеобразный характер. Согласно летописи, архиепископ и его свита в Литве были схвачены и брошены в темницу. «Гедимен Литовский пойма их на миру, и в той неволе дали слово правое сыну его Нариманту на пригороды на новогородцкиа Ладогу и Орехов городок, и Корельскую землю и половину Копорьи ему и детем его в вотчину и в дедину, и тако отпустиша их» (22, 204).
Смысл политики Гедимина совершенно ясен. Прибрав к рукам Псков с помощью Александра Тверского, литовский князь собирался теперь проделать то же самое с Новгородом при помощи своего старшего сына.
Конечно, обещания, данные новгородскими представителями под угрозой темницы, стоили не многого. Владыка вполне мог отречься от них, вернувшись домой. Однако он решил слегка попугать московского князя возможностью сближения Новгорода с Литвой. Не исключено, что вся эта история с пленением послов и их вынужденным согласием на предоставление важнейших новгородских пограничных крепостей «в вотчину и в дедину» князю Наримонту Гедими‑новичу была тонкой инсценировкой, разыгранной архиепископом Василием. Новгородским правителям было выгодно балансировать между Москвой и Вильно. В условиях, когда ни Калита, ни Гедимин не собирались начинать большой войны, такая политика была особенно выигрышной для Новгорода. Однако она требовала определенного камуфляжа, так как для православного архиепископа и его паствы было непозволительным делом сотрудничать с «погаными огнепоклонниками» – литовскими князьями. Кроме того, Новгород временами остро ощущал над собой тяжелую десницу хана Узбека. Правитель Орды очень не любил, когда его подданные проявляли излишнюю самостоятельность в политических вопросах...
Литовский флирт новгородцев начался с того, что архиепископ Василий сразу по приезде из Переяславля отправился во Псков. Этот город, фактически не признававший над собою власти Орды, принял у себя князя‑изгнанника Александра Тверского. «Отъехав» на полтора года в Литву весной 1329 года, Александр вновь вернулся во Псков и княжил здесь «из литовской руки». Формально он все еще находился под отлучением, которое наложил на него митрополит Феогност в 1329 году. Однако об этом никто, в том числе и сам митрополит, предпочитал не вспоминать.
Псковичи были очень обрадованы приездом Василия Калики и приняли его «с великою честью» (10, 345). Последний раз глава новгородско‑псковской епархии был во Пскове семь лет назад – в 1326 году. Потерпев неудачу в своей попытке получить собственного епископа, псковичи рады были восстановить нормальные отношения с новгородским архиепископом. Приезд владыки Василия во Псков означал прекращение церковно‑политической изоляции города. Более того, псковичи увидели в этом событии предвестие надвигающихся больших перемен. Архиепископ встретился с князем Александром Тверским и в знак дружбы окрестил его новорожденного сына. Из этого можно было сделать заключение, что Новгород решил прочно сойтись с Литвой.
Имя, данное при крещении сыну тверского князя, – Михаил – указывает на время его рождения и, следовательно, на время приезда во Псков владыки Василия – осень 1333 года. (Михайлов день отмечался 6 сентября и 8 ноября.)
Пройдут годы, и этот младенец, рожденный в свободном Пскове, крещенный, а позднее и воспитанный вольными новгородцами, станет правителем всей Тверской земли, великим князем Михаилом Александровичем. Он будет непримиримым врагом московского княжеского дома и попортит много крови потомкам Калиты. При этом он же в 1372 году учинит такой небывалый по своей жестокости разгром новгородских земель, который заставит содрогнуться современников. Но «всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать» (Екклесиаст, 3,1).
Вторым действием политической игры, начатой новгородцами против Калиты, стало прибытие на берега Волхова литовского князя Наримонта Гедиминовича в октябре 1333 года. Эта вызывающая по своей сути акция также была обставлена некоторыми декоративными инсценировками.
Согласно Новгородской летописи, князь хотел приехать в город с духовной целью – «поклонитися святей Софеи». Новгородцы послали к нему своих послов с официальным приглашением. Он приехал, был встречен с честью и решил принять крещение с именем Глеба. После этого он целовал крест на верность Новгороду и получил в управление обещанные ему во время литовского плена новгородского владыки пригороды. Новгородцы, в свою очередь, присягнули на верность Наримонту‑Глебу.
Надеясь на помощь со стороны Литвы, новгородское правительство в то же время продолжало укреплять город. В 1334 году над каменными стенами поднялись высокие деревянные «заборола» – башни и навесы. Руководителем строительства по‑прежнему выступал сам архиепископ.
Между тем князь Иван зимой 1333/34 года побывал в Орде. Хан вызвал его к себе для каких‑то объяснений. Возможно, причиной вызова стали новгородские дела. Узбека не могли не беспокоить сведения о литовских сношениях новгородцев, об их примирении с Псковом и сидевшим там Александром Тверским. Такие сведения он, несомненно, получил от своих осведомителей уже осенью 1333 года. Служба стратегической разведки была хорошо поставлена в Монгольском государстве еще со времен Чингисхана.
Вызов в Орду привез князю Ивану ханский «посол Саран‑чюк». Не медля ни дня, Калита отправился к степному «царю Азбяку». Это была его первая «ордынская» разлука с княгиней Ульяной. Что говорил он ей на прощание? Какие слова доносил ветер вслед уходящим в снежную мглу всадникам? Бог весть...
Поездка в степи на этот раз не была долгой и обошлась вполне благополучно. Вероятно, князь Иван заплатил недостающую сумму «закамского серебра» из собственного кармана или же собрал ее со всех русских князей.
По замечанию летописца, Калита вернулся домой «с пожалованием и с честью» (22, 206). Несомненно, хан одарил князя по случаю бракосочетания его старшего сына и прислал подарки молодоженам.
Вернувшись домой и отпраздновав свадьбу Семена, Калита начал распутывать новгородский узел. Вероятно, по его просьбе митрополит Феогност вступил в переговоры с Василием Каликой во Владимире. Он пригласил его к себе для участия в поставлении нового саранского епископа, однако использовал эту встречу и для обсуждения политических событий. Исследователь хронологии русских летописей Н. Г. Бережков полагает, что переговоры во Владимире имели место в марте – августе 1334 года (47, 295). О содержании переговоров летопись, конечно, умалчивает. Известно только, что смекалистый новгородец явился к самолюбивому и скуповатому византийцу «со многими дары и с честию» (22, 207). Видимо, Василий предчувствовал, что разговор будет тяжелым...
Посредничество митрополита Феогноста вновь, как и во время псковского похода 1329 года, принесло князю Ивану успех. Архиепископ Василий от имени новгородского правительства согласился на выплату «закамского серебра». Новгородские летописи умалчивают об этом событии. Молчат об исходе спора и московские летописцы. Свет проливает лишь провинциальная Коми‑Вымская летопись. Под 1333 годом она сообщает: «Князь великий Иван Данилович взверже гнев свой на устюжцов и на ноугородцов, почто устюжци и ноуто‑родци от Вычегды и от Печеры на дают чорный выход ордынскому царю, и дали князю Ивану на черный бор Вычегду и Печеру, и с тех времен князь московской начал взымати дани с пермские люди» (140, 101).
Летописец в этой записи вплотную сблизил завязку и развязку конфликта. В жизни между ними пролегло более двух лет драматической борьбы, прибавившей немало седых волос в бороду князя Ивана Даниловича.
Осенью 1334 года в Москву прибыло новгородское посоль‑ : ство во главе с тысяцким Варфоломеем Юрьевичем. Должно быть, именно он и привез великому князю «закамское серебро». Не случайно летопись отмечает, что Калита принял новгородцев на сей раз «с любовию» (10, 346).
Новгородские послы пригласили князя Ивана вновь посетить город и торжественно возобновить свое пребывание на новгородском столе. Иван не заставил себя долго упрашивать: «Он же приат моление их, иде в Новград» (38, 88).
16 февраля 1335 года князь Иван Данилович приехал в Новгород. Архиепископ Василий встречал его с крестами и иконами перед воротами своей резиденции на Софийской стороне. Почему Калита выбрал для своего въезда в город именно этот день: ничем не примечательный четверг, отмеченный в церковном календаре лишь памятью малоизвестного мученика Памфила? Выбор «скоромного» дня понятен: князь Иван собирался отметить свой приезд добрым застольем с новгородскими боярами. Кроме того, это был канун дня памяти великомученика Феодора Тирона – знаменитого змееборца, образ которого в период ордынского ига приобрел особое, героико‑патриотическое содержание. Со времен Чингисхана дракон (он же – крылатый змей) изображался на монгольских знаменах. Древний китайский символ счастья стал для русских людей знаком беды. Победители змия Георгий Победоносец и Феодор Тирон чтились как заступники от татар (117, 124).
Несомненно, князь Иван учитывал настроения вольных новгородцев, горячо почитавших великомученика Феодора Тирона. Да и сам он, оставаясь ханским подданным, в конечном счете работал для будущего освобождения страны от власти «поганых».
Вероятно, сам акт торжественной интронизации князя Ивана в Новгороде состоялся в воскресенье 19 февраля в Софийском соборе. В это воскресенье («неделя о блудном сыне») церковь вспоминала вавилонский плен иудеев. Под сводами древней Софии звучал скорбный и величественный напев 136‑го псалма, столь созвучный чувствам русских людей того времени. «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали» (Псалтирь, 136, 1).
Приезд князя Ивана в Новгород имел большое политическое значение. Уже самое его появление на берегах Волхова заставило уехать оттуда литовского князя Наримонта‑Глеба Гедиминовича. Впрочем, он оставил в новгородских пригородах своих наместников, которых Калита благоразумно не тронул. Ему вообще не удалось полностью разбить тревоживший его новгородско‑псковско‑литовский альянс. Желая основательно рассорить Новгород со Псковом, князь Иван стал уговаривать новгородцев предпринять вместе с ним и со всей «низовской» силой новый поход на Псков. Основанием для войны, как и в 1329 году, было пребывание во Пскове опального князя Александра Тверского. При этом князь Иван ссылался на ханский приказ и на угрозу татарского нашествия в случае его неисполнения.
Однако новгородские бояре отказались воевать со Псковом. Им не хотелось закрывать себе дорогу на запад. Дело ограничилось лишь разрывом прежнего новгородско‑псковского договора, заключенного во время визита во Псков архиепископа Василия в 1333 году. Калита мог быть доволен лишь тем, что новгородцы великодушно оставили ему оправдание перед ханом: поход на Псков был всего лишь «отложен».
Весной 1335 года архиепископ Василий продолжил строительство новгородских каменных стен. На сей раз он решил укрепить правобережную, Торговую сторону. Согласно летописи, князь Иван был свидетелем этого события. «Того же лета заложи владыка Василии со своими детьми, с посадником Федором Даниловицем и с тысячкым Остафьем и со всем Новым городом, острог камен по одной стороне, от Ильи святого к Павлу святому, при великом князи Иване Данило‑вици» (10, 346). (В этом сообщении летописец запечатлел характерную особенность новгородского диалекта: замена «ц» на «ч» и наоборот.)
С грустью смотрел князь Иван на закладку еще одного пояса новгородских каменных стен: у себя в Москве он имел лишь изъеденный пожарами старый деревянный Кремль, помнивший времена Юрия Долгорукого...
Князю Ивану не было нужды долго гостить в Новгороде. Сделав все, что позволяли обстоятельства, он стал собираться в обратный путь. Довольные сдержанным поведением великого князя, новгородские бояре на прощание «почтиша его дары многими» (38, 88).
На обратном пути из Новгорода Калита неожиданно получил возможность показать новгородцам на деле, что дает им дружба с великим князем Владимирским. В Торжке он узнал, что некоторые новоторжские волости подверглись нападению литовцев. Удар был вероломным: Новгород имел тогда мир с Литвой. Вероятно, литовцы этим набегом хотели наказать новгородцев за их сближение с Москвой. Впрочем, это мог быть и обычный разбой.
Не медля, великий князь послал своих людей вместе с новоторжцами в ответный набег. Отойдя верст на 50 к юго‑западу от Торжка, они разорили приграничные литовские городки Осечен и Рясну с прилегающими к ним волостями. Литовцы, видимо, были готовы к нападению и оказали сильное сопротивление. Несмотря на скромные масштабы этого конфликта, он стоил жизни многим: «...и убиша тогда литва много мужей добрых новогородцких, а литвы избиша без числа» (38, 88).
Вернувшись в Москву, князь Иван стал понемногу забывать горький осадок, оставшийся после новгородской поездки. Но судьба уже готовила ему новые испытания. 3 июля 1335 года вновь запылала Москва – всего через три года после страшного пожара 1332 года. Летописи несколько сбивчиво сообщают об этом событии. Новгородская Первая летопись говорит о пожаре Москвы под 1335 годом, но не дает точной даты (10, 346). Симеоновская летопись, лучше других сохранившая фрагменты раннемосковских летописей, указывает месяц и число, но из‑за сдвига хронологии в этой ее части на два года вперед относит пожар к 1337 году (91, 141). Вот как дано здесь известие о пожаре: «Toe же весны месяца июня в 3, на память святого отца Лукиана, бысть пожар на Москве, згорело церквей 18» (25, 92). Несчастье случилось в самый канун Троицына дня. Вместо дня радости он превратился в день плача.
Пожары были словно грозным окриком с небес, предупреждением сбившимся с пути истинного людям: «Сии же многы пожары бывають грех ради наших, да ся быхом покаяли от злоб своих; но мы на болшая возвращаемся» (10, 371).
Деревянные города быстро поднимались из пепла. Лесу вокруг Москвы хватило бы и на десять новых городов. Да и в лес‑то ездил далеко не каждый. Предусмотрительные торговцы продавали на посаде уже готовые избы, срубленные заранее и потом разобранные на бревна. Каждое бревно имело метку, указывавшую на его место в срубе. Из таких бревен избу можно было собрать за два‑три дня.
|