Как бы там ни было, князь Иван собирал ордынский «выход» со всей Северо‑Восточной Руси и Новгорода. Он очень дорожил этой привилегией и запечатлел ее в своем титуле. Первым из великих князей Владимирских Калита стал именоваться «князь великий всея Руси». Видимо, здесь он последовал примеру митрополита, который в ответ на галиц‑кий церковный сепаратизм начал именовать себя «митрополит всея Руси» (67, 103).
В поисках выхода из финансовых затруднений Иван Данилович набрел на идею, которая оказалась плодотворной. Он начал расплачиваться со своими слугами не деньгами, а землями. Однако земли эти они получали не «в вотчину», то есть на правах частной собственности, а во временное, условное держание. В завещании Калиты среди прочих встречается и следующее указание: «А что есмь купил село в Ростове Богородичское, а дал есмь Бориску Воръкову, аже иметь сыну моему которому служити, село будет за ним, не иметь ли служити детем моим, село отоимут». Историки по‑разному объясняют это довольно загадочное распоряжение московского князя. Все сходятся на том, что по своему положению Бориска Ворков, несомненно, помещик. Однако далее мнения расходятся. Некоторые считают его первым и даже единственным в то время русским помещиком; другие (как, например, известный историк Н. П. Павлов‑Сильванский) полагают, что таких, как он, помещиков во времена Калиты было уже много. Особое упоминание Воркова в завещании московского князя Павлов‑Сильванский объясняет тем, что это поместье находилось не в московских землях, а в чужом княжестве. «О селах, пожалованных слугам в пределах московских владений, разделенных между князьями‑наследниками Семеном, Иваном и Андреем, не надо было упоминать особо, потому что условия пожалования были хорошо известны, а принадлежность таких сел тому или другому князю определялась границами выделенных уделов» (107, 453).
Так или иначе, Иван Калита, несомненно, одним из первых среди русских князей оценил преимущества поместного землевладения. С его легкой руки оно со временем станет повсеместным, а выросшее на его основе дворянство – военно‑административным каркасом российского централизованного государства.
Среди доходных статей своего бюджета Иван Данилович особо выделял торговые пошлины. И на то были все основания. Если прямой поземельный налог, взимаемый с крестьян («дань»), нельзя было увеличить без риска разорить земледельцев, то городские оброки могли возрастать по мере оживления торговли и промыслов. Вероятно, именно при Калите в Московском княжестве появилась новая торговая пошлина с татарским названием «тамга» (81, 178). Она равнялась определенной части от стоимости проданного и купленного товара. Размер тамги мог изменяться в зависимости от обстоятельств и распоряжений местных властей. Поначалу тамга шла исключительно в ханскую казну и ее сбором занимались сами татары. Тамга дополнила старую русскую таможенную пошлину – «осьмичное», равную восьмой части цены товара. Существовала в то время и еще одна торговая пошлина – «мыт». Она взималась при пересечении купеческим обозом границы княжества, уезда или города.
Распределение доходов от торговых пошлин между княжеской и ханской казной было подвижным, изменчивым. Случалось, что московские Даниловичи уговаривали хана пожаловать им тот или иной город или признать право на его захват под условием передачи татарам сбора в этом городе тамги, осьмичного или мыта. Бывали и обратные случаи, когда доходные статьи, принадлежавшие прежде татарам, возвращались в карманы князей московского дома (81, 184).
Внимательный ко всему, что могло принести доход, князь Иван не упустил из виду и торговлю хмельным «медом». Есть основания думать, что он расширил производство «меда» в своих подмосковных «варях», то есть варницах, где собранный бортниками мед диких пчел превращался в веселящую душу медовуху (81, 186).
Спрос на хмельную продукцию княжеских «варей» был постоянным. Пили русские люди в ту темную пору весьма и весьма основательно, отгоняя хмелем тоску и безысходность.; Хмель гулял по избам и по княжеским теремам. Монах Яков в послании к ростовскому князю Дмитрию Борисовичу (около 1281 года) умолял его – «блюдися запойства!».
Неистовое пьянство сопровождало тяжкие бедствия, которыми так обильна была тогдашняя русская жизнь. По воспоминаниям игумена Пафнутия Боровского, во время «великого мора» 1427 года одни постригались в монахи, а другие, напротив, «питию прилежаху, зане множество меду пометную и презираемо бе» (3, 17). Дикое пиршество в заброшенных домах порою прерывалось тем, что «един от пиющих внезапу пад умираше; они же, ногами под лавку впхав, паки прилежаху питию» (3, 17).
Пьянство вошло в повсеместный обычай. В конце XV века преподобный Иосиф Волоцкий в своем монастырском уставе строго воспрещал держать хмельные напитки в обители. Зная, что вино в небольших количествах подавалось на трапезах в греческих монастырях, Иосиф предусмотрительно объяснил, почему этот обычай нельзя переносить в русские монастыри: «В Рустей же земле ин обычей и ин закон: и аще убо имеем питие пианьственое, не можем воздержатися, но пиемь до пианьства» (33, 318).
|