В
чем смысл послания, против кого оно направлено? Иосаф, постриженник Кириллова
монастыря (как и его племянник Василий), игумен Ферапонтовой обители, как мы
уже говорили, примыкал к заволжскому направлению. Род Оболенских активно
содействовал централизаторской политике Ивана III и правительства Патрикеевых.
(Исключение, пожалуй, составляет ветвь Оболенских, служивших Борису Волоцкому.)
Наиболее вероятно, что атаковавшее их противников «послание» появилось в связи
с событиями 1483 – 1485 годов – в то время, когда разгорелся конфликт по поводу
«сажений» и нескольких близких к Софье бояр постигла опала. Отметим, что брат
епископа Иосафа Борис Туреня был послан вдогонку за бежавшим в Литву Василием Верейским
и Марией Палеолог. Не будет излишне смелым предположить, что Иосаф имел основания
недолюбливать отца сбежавшего князя Михаила Верейского еще со времен конфликта
в Кирилловом монастыре между учениками основателя обители и споспешниками
игумена Нифонта. Припомним, что тогда только вмешательство Ивана III поставило
на место удельного князя. В этом столкновении Иосаф, безусловно, занимал
сторону, противоположную «новопострижен-ным старцам» и их покровителю князю
Михаилу Андреевичу.
Если
послание Вассиана было создано в 1485 году, то Михаил Андреевич был еще жив и
владел белозерскими землями, входившими в ростовскую епархию. Отношения между
церковными и светскими властями вряд ли складывались просто, что сказалось при
составлении послания. О позиции отца и сына Верейских во время «угорщины»
источники ничего не сообщают, известно только, что Михаил Андреевич все это
время находился в Москве, а Василий Михайлович – при войске. Во всяком случае,
у них было куда больше возможности влиять на государя, чем у Мамона и Ощери.
Близкий к Иосафу книжник мог воспользоваться событиями 1480 года, чтобы
изобличить сподвижников Софьи. Для современников же не составляло труда
представить, о ком идет речь.
Работа
над Ростовским владычным сводом приходится на более поздний срок – 1489 – 1491
годы, когда противостояние с князьями Верейскими потеряло актуальность, зато
обострилась борьба между партиями Софьи Палеолог и Димитрия-внука, а Яков
Захарьин и Геннадий Гонзов «обнаружили» ересь в Новгороде. Очевидно, что
близкий к архиепископу Иосафу и заволжцам ростовский книжник намеренно поместил
Ощерю и Мамона в качестве главных обвиняемых. В середине 80-х годов Иван Ощеря
служил в Руссе (которая стала «Старой» только в следующем столетии), а с 1489
года наместничал в Новгороде после Юрия Захарьина до своей смерти в 1493 году.
Значит, Ощеря стал помощником Якова Захарьина, в том числе в организации
репрессий против новгородцев и изобличения еретиков, а возможно, содействовал
тому на прежней «должности». (Русса – ближайший к Новгороду крупный город, в те
времена четвертый по численности в Московском государстве после стольного
града, Пскова и своего соседа на Волхове.)
Григорий
Мамон, как мы уже говорили, в то время пребывал в тени, но набирался сил его
сын Иван, который тоже находился в «зоне ответственности» Захарьиных, служа в
1487 – 1488 годах наместником в Ладоге. Приближенные ростовского архиерея
прекрасно знали, что происходит в соседней епархии и вряд ли сочувствовали
погромной деятельности новгородских администраторов, но остереглись задевать
могущественных Захарьиных, избрав в качестве мишени их подручных Мамона и
Ощерю, а в их лице старомосковское боярство, имевшее прочные позиции в
Новгороде. Однако московские коллеги и единомышленники ростовских книжников
пошли гораздо дальше, не испугавшись возвести хулу на самого великого князя.
Прежде
чем постараться разгадать эту загадку, обратим внимание на следующие
обстоятельства. В 1496 году казанские феодалы свергли ставленника Москвы хана
Мухаммеда-Эмина и послали в Москву «бить челом» великому князю, чтобы тот их
пожаловал и за их измену «нелюбки им и вины отдал». Иван III не только не стал
наказывать мятежников, но и выполнил их просьбу заменить Мухаммед-Эмина
царевичем Абдул-Латыфом, не желая вступать в конфликт с казанской знатью.
Должно быть, не все были согласны с этим решением государя. В первую очередь,
это относится к дьякам, ведавшим внешними сношениями. В творческой лаборатории
московского книжника потакание великого князя казанским мятежникам обернулось
робостью перед «сыроядцами» во время Ахматова нашествия.
При
этом летописец, беспощадный к Софьей Фоминичне и Ивану Васильевичу,
благожелательно настроен к его почившим братьям Андрею и Борису. Неожиданная
симпатия сторонника Димитрия и Патрикеевых к удельным князьям не должна
смущать. Противостояние между братьями и его политическая подоплека канули в
Лету, а вот раскаяние Ивана Васильевича в том, что он был несправедлив по
отношению к братьям, случившееся в 1496 году, давало книжнику возможность
добавить черной краски в портрет Ивана Васильевича. Малодушный «бегун»,
предатель христианства стал еще и братоубийцей Каином.
К.В.
Базилевич полагал, что вариант повести, использованный в Софийской второй
летописи, был составлен в конце 90-х годов XV века или в первые годы следующего
столетия сторонником Димитрия и Елены Стефановны. (Соловьев даже полагал, что
повесть мог написать Федор Курицын). Предположение К.В. Базилевича
представляется верным, но раскрывает только часть загадки. Понятно, почему
книжник превозносил действия против ордынцев Ивана Молодого, тем самым он лил
воду на мельницу его сына Димитрия, но почему он при этом не смог обойтись без
рискованных упреков в адрес самого государя.
Полагаем,
этому невозможно найти объяснения, не согласившись с приведенными выше предположениями
С.М. Каштанова и И.И. Смирнова – в пестром и многочисленном лагере сторонников
Елены Стефановны существовало экстремистское крыло, которое готовилось к
свержению Ивана III и воцарению Димитрия. Летописные нападки на великого князя
являлись элементом пропагандистской подготовки к перевороту. Не случайно в
повествовании об «угорщине» так резко звучит тема неповиновения москвичей,
неприятия простыми людьми действий великого князя.
Так,
накануне решающих схваток двух придворных партий была создана целая литература,
призванная скомпрометировать великого князя. Автор «Сказания о князьях
Владимирских», приуроченного к венчанию Димитрия Ивановича, следовательно,
созданного в самом конце 1497 – начале 1498 года, не ограничился задачей
обоснования прав, но и постарался принизить самого Ивана. Симпатии книжника,
черпавшего аналогии в византийской истории, были на стороне воинственного внука
киевского князя Владимира, одолевшего малодушного деда императора Константина.
Владимир-внук послал воинов, которые разорили окрестности Константинополя.
Императору Константину пришлось снять с головы своей «венец царский» и послать
внуку с мольбой о мире. Современникам не требовалось разъяснять эту параллель.
Быть
может, в этом и состоят «прежние крамолы» Семена Ряполовского, который был
лидером радикального крыла лагеря Елены Стефановны или пал жертвой навета.
Заговор в пользу Димитрия, похоже, развивался параллельно заговору в пользу
Василия. В обеих партиях имелись люди, полагавшие, что великий князь им
препятствует, им не терпелось вступить в очный поединок, убрав с дороги Ивана
Васильевича, который мешал и тем, и другим. Но когда Патрикеевьм удалось
убедить государя пойти на венчание Димитрия, в окружении Елены Стефановны
возобладали сторонники компромисса, и пропагандистская атака оказалась
ненужной, оставив свой след в письменных памятниках. А вот Софье Фоминичне
пришлось идти ва-банк.
Но
победа «партии власти» обернулась началом их поражения. Уже с середины 1498
года влияние Дмитрия-внука начинает падать. Как и любой осторожный и
расчетливый политик, Иван более комфортно чувствовал себя в ситуации, когда
наличествуют примерно равные силы, соревнующиеся за влияние на положение дел в
государстве и самого государя. Тем более он существовал в этой ситуации почти
два десятка лет. Сегодня это принято называть «системой сдержек и
противовесов», но ясно, что подобная тактика существует столько, сколько
существует борьба за власть. То обстоятельство, что одна из групп оказалась вне
конкуренции, явно обеспокоила Ивана, и получившие столь большую власть фавориты
оказались под подозрением. Отныне каждый шаг Елены Стефановны и друзей из
правительства разглядывался через призму сомнения в верности.
В
то же время великий князь, учинив опалу над Деспиной, вспоминал все причиненные
супруге притеснения, и понимал, что ее преступные намерения в значительной
степени проистекают от отчаянного положения при дворе, созданного по
благословению Ивана окружением Елены. Угрызения совести терзали душу государя.
Вспомним, что ему около шестидесяти – по тому времени старость, причем большую
часть жизни – 35 лет он единолично правит государством, перед которым постоянно
встают острейшие проблемы. Он устал. Но удаление Софьи не разрешает ситуацию,
напротив запутывает ее.
Так
возникает соблазн, свойственный раздраженному и измученному человеку – разом
изменить в корне ситуацию, одним ударом разрубить гордиев узел. Готовится
питательная почва для коренного перелома в мировоззрении Ивана и его оценке
происходящего вокруг. Но гордому, привыкшему к самовластию человеку трудно
признаться в столь серьезной ошибке даже самому себе, куда проще представить
себя жертвой дьявольских чар клеветников. Согласно летописному рассказу, князь
«всполилися» на жену и сына «по диаволю действу и наважению и лихих людей
совету». Впоследствии Иван Грозный напишет Курбскому, будто Димитрий и его
сообщники князья умышляли многие «пагубы и смерти» против его отца Василия. В
данном случае он скорее всего пересказывал официальную или, можно сказать,
«семейную» версию. Если великого князя удалось убедить в том, что заговор Софьи
и Василия против Димитрия и Ивана – коварная выдумка, навет лихих людей, то для
мастерицы византийской интриги Софьи не составляло труда развить эту версию,
представить оговор как прикрытие подлинного злодейства – против Ивана и
Василия.
Но
для того, чтобы это предположение укоренилось в сознании государя, стало
побудительной причиной радикальных поступков, необходима кропотливая и
повседневная пропагандистская работа. Г.В. Вернадский полагает, что Софья,
будучи непревзойденным мастером интриги, «не пыталась сама доказывать что-либо
Ивану, а подослала какое-то третье лицо, скорее всего не участвующее в
конфликте, постепенно подрывать доверие Ивана III к князю Патрикееву».
Идеальными
кандидатами для исполнения подобного плана были лекарь Никола Булев и духовник
Митрофан, которые имели возможность часто видеться с великим князем наедине и
исподволь внушать ему мысль о том, что он стал жертвой чародейства «злых
людей», превративших его в орудие преступных планов, доказывать невиновность
опальных и изобличать коварство еретиков. Сознание того, чем способно
обернуться для него потакание вероотступникам, будоражило воображение Ивана,
который уже задумывался о переходе в иной мир.
И
тогда Иван решился смести фигуры на шахматной доске и начать новую игру.
Примечательно, что все приказы по «делу Патрикеева» великий князь отдавал
лично, не согласуясь ни с Боярской думой, ни с нормами Судебника, в
соответствии с которыми два года назад были осуждены на казнь сторонники Софьи.
Государь вышел за рамки сословно-представительного строя, который де-факто
существовал с 70-х годов, и, пожалуй, первый и последний раз продемонстрировал
столь яркий пример деспотического самовластья.
Р.Г.
Скрынников обращает внимание на роль боярской Думы, на помощь которой Димитрий
в своем конфликте с дедом якобы рассчитывал. По мнению исследователя,
напуганные репрессиями бояре не вмешались в конфликт. Правда, здесь же он
отмечает, что после опалы Димитрия и его матери Иван не стал преследовать ее
окружение, «избегая раздора с Думой». Но если Дума пассивно наблюдает за
действиями Ивана, то отчего тому было опасаться раздора. Невмешательство Думы в
конфликт – не следствие испуга, а проявление двойственного взгляда московской
элиты того времени на власть, ее устройство и границы ее полномочий. В удельном
княжестве существуют отношения между вотчинником и вассалом, в национальном
государстве – между государем и его подданными. Если последнее – предмет
публичного права, то первое – частное дело, опирающееся на традиции,
договоренности и, в конце концов, личные отношения.
Члены
боярского правительства могли сочувствовать тому или иному претенденту на
статус наследника престола, но прекрасно понимали, что конечный выбор остается
за великим князем, так как это его семейное дело. Они могли негативно
относиться к тому, что Иван отнял у Димитрия и передал Василию титул властителя
Новгородского и Псковского, их беспокоили политические последствия этого шага,
но вряд ли они могли расценить действия Ивана как превышение полномочий и,
очевидно, вполне разделяли его слова, обращенные к возмущенным псковичам: «Чи
не волен яз в своем вноуке и оу своих детех? Ино кому хочю, тому дам
княжество». В этом причина и нейтрально-благожелательная реакция боярства на
расправы великого князя с братьями – удельными князьями.
Другое
дело – казнь Ряполовского и удаление Патрикеевых. Речь идет не о вассалах, не о
родственниках, а о сотрудниках государя. Здесь, как мы уже говорили, великий
князь нарушил и прерогативы Думы, и нормы Судебника. Скорее всего, кровавые
события зимы 1499 года развивались так стремительно, что Дума попросту не
успела отреагировать на вспышку государевой ярости. Однако тот факт, что за
опалой Димитрия и Елены не последовали аналогичные меры в отношении ее
многочисленных сторонников при дворе, свидетельствует о том, что, великий князь
был «волен» только в своей семье, а прочее оставалось вне досягаемости его
личного произвола. Возможно, в данном случае для князя, которому все труднее
было удерживать рычаги власти в своих слабеющих руках, позиция Думы служила
удобным поводом для сдерживания мстительных замыслов все более усиливающейся
партии Софьи-Василия.
|