...До первой татарской заставы приволжская равнина
была пуста и безжизненна. Уже к югу от Рязани открывалась горестная картина, и
таковой ей суждено оставаться еще многие десятилетия: кругом «печално и
унын-ливо», и не видно «тамо ничтоже: ни града, ни села, точно пустыни велиа, и
зверей множество...». В бывших половецких станах белели едва заметенные снегом
черепа и кости погибших, да время от времени попадались печальные памятники
половецким прародичам — каменные истуканы не то в шляпах, не то в шлемах,
сидящие и стоящие, сутулые, с отвисшими грудями, с руками, соединенными под
толстым животом.
Он не сидел на одном месте, а перемещался по Заволжью
в зависимости от времени года и состояния кормов — с января по август
поднимаясь к северу, а потом откочевывая обратно.
Ставка Батыя оказалась вытянутым в длину городом, но
не обычным, а из жилищ, поставленных на колеса. Это были круглые кибитки из
прутьев и тонких палок, с дырой в середине для дыма. Размер кибитки зависел от
достатка. Стены и двери из войлока, колеса из плетеных прутьев. Верх дома тоже
покрыт белым войлоком, или пропитан известкой, или порошком из костей. Неподалеку
большие дома — повозки 26 жен Батыя, окруженные маленькими домиками служанок и
десятками грузовых плетеных коробов на колесах.
Странными казались обитатели этого кибиточного города.
Особенно причудливо выглядели женщины. На голове они носили нечто круглое,
сделанное из прутьев или аз коры, высотою в один локоть и вверху
четырехугольное, украшенное длинным прутиком из золота, серебра ми дерева, либо
пером. Все это нашивалось на шапочку, пускавшуюся до плеч. На шапочке и уборе —
белое покрывало. «Без этого убора они никогда не появлялись на глаза людям», и
по нему узнавали замужних женщин. Девушек же и незамужних лишь с трудом
удавалось отличить от мужчин, так как «одеяние как у мужчин, так и у женщин
было сшито одинаковым образом» — кафтаны, спереди разрезанные сверху донизу и
запахнутые на груди. А на Руси ведь учили: «Мужем не достоить в женских портех
ходити, ни женам в мужних».
Этот странный город был окружен удаленными от него на
3—4 километра стоянками-поселениями половцев, булгар, русских и других
подвластных Батыю народов, а также иноземцев. Купцы, ремесленники, рабы,
духовенство — все смешивалось тут в одну общую пеструю толпу, которая заполняла
огромный базар, сопровождавший орду Батыя.
Орда — это, в сущности, центр поселения, Батыев двор.
Все иноземцы точно знали, в какой стороне от ханского двора должны они снимать
с повозок свои шатры. Самое видное место в этом поселении занимали русские,
среди которых расположилось и прибывшее из Руси посольство. С этого момента ему
полагалось от двора довольствие кочевника — кумыс, вино, вареное мясо без соли
и просо. Хочешь — ешь, не хочешь — голодай.
Второй человек империи старался окружить себя
подобающим великолепием. Привратники охраняли двор, в котором стояли большие,
красивые шатры из льняной ткани. Перед сидевшим на возвышенном, подобно трону,
месте скуластым, хитрым человеком и должны были преклонять колена русские
послы. Вместе с Батыем находилась одна из жен; братья, сыновья и прочая родня сидели
на скамьях. Кроме членов семьи, никто без его вызова не смел приближаться к
палатке хана.
На середине поляны, перед входом в ставку, стоял стол,
а на нем в золотых и серебряных чашах, украшенных драгоценными камнями (каждому
ясно — все награбленное), напитки: кумысы, меды, вина. Когда хан брал чашу —
певцы, стоявшие неподалеку, пели под гитару.
Управляющий двора допускал к хану не ранее чем
осведомившись о цели прибытия и тех дарах, которыми послы хотят почтить Батыя.
И сами князья и их дары должны были миновать разложенные огни, куда татарские
волхвы бросали часть привезенных сокровищ. Упаси боже было прикоснуться к
веревочному пологу шатра. Лишь к коленопреклоненным послам обращался хан, повелевая
встать; в зависимости от их ранга и значения удостаивал он их вниманием,
беседой и угощением.
Роскошь двора только подчеркивала царящую грязь.
Русским это не внове — насмотрелись на половцев, которые тоже были горазды и
«кровь проливати», и «ядуще мартвечину и всю нечистоту, хомека и сусолы
(сусликов)». Русские не были особенно брезгливы, веря в очищающую силу креста:
если пес «налокочет» (полакает) пищу, или сверчок в нее «впадет», или
«стонога», или жаба, или мышь — они творили молитву, и делу конец. Но тут и
молитвы, казалось, мало. От всей этой несуразицы, нелепости коробило привыкших
к европейскому быту русских князей.
...Батый должным образом «почтил» Александра
Ярославича и его спутников и, закончив беседу, отправил князей в Каракорум. От
собственного дипломатического искусства послов зависело теперь их будущее.
Из ставки Батыя путь князя пролегал через разоренные
монголами земли народов, живших севернее Каспийского и Аральского морей. Свыше
недели ехали русские по земле половцев, то пять-семь раз в день получая свежих
лошадей, то не меняя их по два-три дня. Для питья топили снег на кострах, пищу
расходовали бережно. Вокруг расстилалась снежная пустыня — ни городов, ни
селений. Одни редкие татарские ямы. Чужие земли, чужие нравы.
Месяц тянулся путь по земле кангитов (родом
печенегов). Проводники говорили, что питались они скотом, жили в шатрах.
Немногие уцелевшие — в рабстве у татар.
Чем дольше длился путь, тем горше представала перед
Александром судьба Руси. Именно в этой пустыне умерли многие слуги и дружинники
отца, ехавшие с ним в Каракорум.
Сидя на санях в теплом козьем полушубке, меховой
татарской шапке — обычные дары хана послам в дорогу — Александр не раз
вспоминал о горькой участи отца и о славе своего далекого прародителя Владимира
Мономаха. Тот, говорят, от самой Византии получил символ величия — шапку и
бармы, а ныне потомок его красуется на бескрайней дороге в шутовском колпаке.
Прошло немногим больше ста лет, а как все изменилось.
Мономах «пил золотым шеломом Дон», его именем степняки «детей своих пугали в
колыбели».
|